На крови - Сергей Мстиславский (1928)

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В вестибюле было тихо и свежо. Дуло в приоткрытые двери. На галлерее, за столиками — уже никого. Я отдал швейцару номерок и закурил, дожидаясь пальто. Мысли бежали вперегон — тяжелые и бешеные.

— Сережа!

Я поднял голову. Перевесившись через перила галлереи смуглыми обнаженными плечами и грудью, — Ли.

— Поднимись к нам. Мы здесь с Асей в кабинете. Он очень устал за день и уснул. Мне жалко его будить.

ГЛАВА II

«СЛАВА ТЕБЕ, ПОКАЗАВШЕМУ НАМ СВЕТ»

Курский приехал ко мне на квартиру рано утром, в восемь, взволнованный и радостный.

— Ну, наша взяла! Теперь конспирацию побоку, будем жить.

— С завтрашнего дня.

Он остановил глаза недоуменно.

— С завтрашнего? Почему с завтра?

— Потому что завтра мы выступаем.

— Как выступаем? — Рука одернула тугой лацкан сюртука. — Ты шутки шутишь! Ты не знаешь, что ли? Конституция!

Я вспыхнул.

— Ты что: плотва? Клюешь на заслюненный мякиш? Не понимаешь, нет? Забастовка взяла за горло самодержавие, насмерть: оно пробует откупиться, выбросив вексель. Безденежный! Ты думаешь, они станут платить? Выверт. Мы требуем расчета на наличные. Выпустить горло сейчас, когда одного, еще одного только последнего нажима пальцев довольно, чтобы старое дернулось трупом, — безумие, или хуже: предательство. Я видел вчера Ивана Николаевича. Вопрос вырешен. Завтра мы выступаем.

— Ну, извини, — глухо сказал Курский, крепко сжимая челюсти. — Мы не имеем права так не доверять. Почему обязательно безденежный? Что же, по-твоему, государь, Витте и все, кто с ними, — мерзавцы и шулера? В других же странах есть конституция. Там не обманули, почему обязательно обманут у нас?

— По-твоему, там не обманули? Болото. На кой она нам прах — конституция. Что ты в самом деле: неужели опять с азов начинать!

Он закусил губу.

— Ты меня ошарашил совсем... И ты думаешь, союз пойдет на выступление?

— Должен пойти.

— Не пойдет. Сейчас, когда можно легальным путем продолжать борьбу, добить самодержавие со скамей парламента, — лезть на нож... Наши офицеры ни за что не согласятся...

— Надо раз’яснить им, если они, как ты... Всякий военный не может не понять, что выпустить противника из-под удара, которым его можешь прикончить, противоречит основам военного искусства. Нельзя откладывать на «после», когда мы «сегодня» крепко держим в руках. Всеобщая забастовка...

— Но ее же прекратят, наверное, после манифеста.

— Там не дети сидят, в стачечных комитетах! Не беспокойся, не прекратят.

В прихожей настойчиво и торопливо зазвенел долгий звонок. Шаги незнакомые. В кабинет, отирая усы, вошел приземистый, очкастый человек, в инженерной тужурке.

— Я от Владимира Ивановича, из Союза союзов. Сейчас идет межпартийное совещание в связи с событиями. Меня попросили спешно вас привезти. Извозчик ждет.

— Одну минуту, мы только договоримся с штабс-капитаном: он — член президиума Офицерского союза.

Инженер замялся.

— Так, может быть, нам втроем поехать? Дело в том, что на сегодня назначены две демонстрации на Казанской: утром и в три часа. Предполагается после второй итти к тюрьмам освобождать политических.

Я оглянулся на Курского.

— Чувствуешь? Ошибка — на целые сутки. Мы думали завтра: дело будет сегодня.

— Вы понимаете: такая попытка может повести к осложнениям. Конечно, освобождение политических — в духе манифеста: амнистия неизбежна. Но неизбежна и некоторая канцелярская волокита: для отбора и прочего. Но левым, извините, не терпится. Мы принимаем все меры. Однако веское слово Офицерского союза...

— Мы его бросим на весы... и двумя руками, будьте уверены...

Я отвел Курского к окну: