На крови - Сергей Мстиславский (1928)

— Что они с ним делают, — вскинулась с дивана Ли. Корнеты, оставив пуфы, зазвякали шпорами вслед за нею.

— Никогда ты во-время не снимешься! Вот они тебя и разодрали.

— На то и макао, — прищурясь, сказал Ася. — Кирасир дурит. Дитерихс, сознайся: не больше пятерки, а? У Юренича семерка, наверняка. Он всегда был прижимист, а сейчас с губернаторством своим, надо думать, втрое. Оболя покупал к пяти или шести: пять да три — восемь. Надо покупать до восьми. Сережа, не смотри: сглазишь. Ну‑с.

Он сразу стал серьезным и перевернул лежавшую перед ним карту. — Десятка, жир.

Он выкинул вторую: валет.

— Третья и последняя!

— Ли, закрой ему глаза. Девятка!

— Везет, — ударил ладонью Юренич. — Имени нет!

Ася угадал верно: у Юренича — семерка, у Оболенского — восемь; у Дитерихса оказалось тоже семь очков.

— Ты что же фальшивил, немец! Усом тряс, словно у тебя всего пятерка, — смеялся Ася, сметая широкой ладонью к краю стола разбросанные по сукну червонцы. — Юренич, так будешь играть, без приданого останешься: кто тебя тогда, шпака, возьмет.

— У него богатая невеста на примете, — подмигнул Оболенский. — Кой о чем мы наслышаны. Не девушка — прямо сказать: «императорский приз». Корнет Акимов, почему вы, с позволения сказать, покраснели? Лидия Карловна, попудрите корнету щечки, глазам больно смотреть.

— Я должен вам сказать, ротмистр, — еще более краснея и пятя плечи, заговорил Кама. — Я... не понимаю, что вы хотите сказать.

— Вот мы тебе за ужином дадим стакан штокмансгофа, четыре нуля, — сразу поймешь. Ася, найдется штокмансгоф?

— Обязательно, — откликнулся уже в дверях Ася. — Господа, милости просим.

Юренич, поправляя усы, подошел к Ли. Она быстро взяла меня под руку.

— Благодарю вас, мы за ужином всегда вместе сидим. Ася, возьми к себе Юренича.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Штокмансгоф — крепчайшая водка: после стакана Кама умягченно пригнулся к уху Оболенского и зашептал быстро-быстро.

Улан покатывался со смеху:

— А ты его вызови.

Кама тряхнул вихром:

— И вызову!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ася оглядел гостей.

— Как будто кого-то нет?

— Граббе нет, — отозвались с другого конца стола. — В наряде.

— И как всегда — не в очередь?

— Мы теперь с очередями спутались, — кривится мой сосед слева, Вольский, наливая круглый хрустальный стаканчик водкой из замороженного, покрытого ледяной росой графина. — О своих казармах думать забыли. Мало того, что из Царского в Питер форменно на постоянное жительство перешли, — каждый день весь полк в разгоне. Не служба стала, а чорт знает что, хоть мундир снимай!

— Главное, зря гоняют. Я со взводом уже раза четыре ходил в наряд на митинги. Ведешь взвод на-рысях, придешь на место — пусто.

— Это, положим, вздор. Оттого и пусто, что нас гоняют. Не будь нарядов, митинговали бы себе господа социалы.

— Ну, и митинговали бы, — звонко и задорно, словно для себя самого неожиданно, заговорил Кама. — Какой от разговоров вред: поговорят — самим надоест. Вот в Риге, например, — товарищ в отпуску был, рассказывал: там полицмейстер — дока: никаких разгонов. Манифестации — сделайте милость. Они манифестируют — и он манифестирует; они кричат «долой» — и он кричит «долой»; они на бочку, говорить, — и он на бочку. Ну и что? Три дня так было, — а на четвертый надоело: разошлись по домам — одна бочка осталась. Ей-богу. И войск ни разу не вызывали. Вот так и надо. Говорят, — и пусть себе говорят.

Юренич пренебрежительно повел плечами.

— Удивительно! Вот уж, извините, корнетское рассуждение.

— У меня корнетское, — отозвался Кама, — а у вас...

— Но-но! — Ася погрозил пальцем. Кама потупился.

— Нет, я серьезно говорю, что они могут сделать?

Юренич побагровел.