На крови - Сергей Мстиславский (1928)

Мы увидим сейчас, к чему приводит такая индивидуалистическая сверхбытовая концепция. Но уже наперед, читая в начале романа эти рассуждения, мы знаем, что эта философия гибельна, что она ложна.

Быт, конечно, не бытие, но — часть бытия, выражение его в определенной области жизни. И если выражения противоположного бытия (аристократического и рабочего) одинаково свои, если нет отвращения, ненависти к одной из антитез, — это значит, что нет ничего, что глубинно, психологически все безразлично, хотя бы логика, сознание и были определенно на стороне революции.

В дальнейшем ходе романа это наше опасение всецело оправдывается, автор психологически правдив.

Помня положение героя в обществе, понятным становится то безразличие, то равнодушие, с каким он встречает победу революционеров — убийство Юренича, Дубасова, Лауница, — та холодность, с какой он смотрит на ее частичные неудачи. Отношение героя к событиям и лицам чувствуется лишь в пределах «общечеловеческих» норм. Так, образ Азефа, одного из главарей боевой организации эсеров, оказавшегося провокатором (в пределах романа он еще не разоблачен), дан отчетливо неприязненно. Тоже образы другого провокатора — Гапона, ничтожного Николая II и ряд других.

В указанной социальной перспективе понятна и рационалистическая романтика позы — единственная доступная герою романтика. Характерна в этом отношении сцена в конце XXI главы. В церкви прихожане после антисемитской речи священника собирались избить назвавших вслух проповедь погромной. Муся, эсерка, угрожая бомбой, сдержала толпу, пока спасенные ею не ушли из церкви. Затем она «опустила руку и сошла по малиновому коврику. Она шла неторопливо, смотря прямо перед собой, словно не было, по обе ее стороны, в двух шагах, застывшей, на две стороны рассеченной людской толпы. На опустевшем, таким ненужным ставшем амвоне тряс отвисшей челюстью, разметав руки по каменному помосту, — седой, сгорбленный, жалкий попик. Я распахнул перед нею дверной створ. Она остановилась. И тотчас — старушка-богомолка у порога, плача, метнулась ей в ноги, цепляя губами белый валеный сапог: «Мать пресвятая троеручица». — Толпа вздрогнула, как один, и отступила еще на шаг. В передних рядах закрестились. В упор перед собой я видел смелый изгиб бровей и ясные, такие близкие, такие родные глаза. Я положил Мусе руки на плечи и поцеловал крепко в губы».

Это, быть может, красиво и рыцарски величаво. Но все это не имеет прямого отношения к классовому товарищу или врагу. Герой недалеко здесь ушел от старушки-богомолки.

Самая система каждого из двух диаметрально противоположных жизненных укладов не отталкивает и не притягивает героя всецело.

Он везде «свой»...

Читая, воспринимаешь его как какого-то «знатного иностранца», любителя приключений, смелого путешественника, но никак не участника могучего социального движения.

Любовь и ненависть чужды ему, — любовь и ненависть борьбы.