На крови - Сергей Мстиславский (1928)

— Чорту душу продау. Оттого у него над солдатом влада. Убиць его — будет все по-старому.

— Городишь, — презрительно кинул, приподымаясь, высокий и бородатый артиллерист. — Сознательный, а говоришь вроде как крупа. Тут в ослаблении устава дело, а не в чорте...

В сенях взвизгнул проволокой, ударил и затрясся голосистый звонок. Даша быстро поднялась, оттягивая за спиной узел косынки. Матросы гурьбой двинулись к столику.

От окна торопливо прогудел на басах перебор гармоники.

— Разбирай крышки, братцы.

Сквозь говор слышно было, как щелкнула под Дашиной рукой дверная задвижка. Чужой хрипловатый голос. Один.

Егоров заглянул в дверь и вышел. Даша за стеной смеется жеманно.

— Спиря, наддай.

Под плясовую, разгульную, Егоров возвращается, притоптывая каблуком в такт и лад.

— Эх-и-эх! Еще гость, ребята. Тутошний. Вроде как бы сват. Го-го!

Он подмигивает и сторонится. С Дашею входит бородатый, в картузе, в поддевке и фартуке. Только сейчас заметил: в комнате нет уж ни Яна, ни Барсука, ни Онипко. Я один замотался между солдатами. Не кстати.

Щербатый обрывает.

— Выпейте, Мирон Саввич, — щеботком, непривычным, неприятным, «под горничную», говорит Даша. И на секунду — холодок по комнате: так, кажется, ясно, что говорит она так — нарочно, что она не умеет так говорить.

Дворник шарит продажным, вороватым глазом по комнате, гимнастеркам и форменкам. Насмотрел меня и — уставился. Но плечистый матрос у стола уже наклоняет тяжелую бутыль над пузыристым, пузатым стаканом. И Мирон Саввич перетягивает жадными ставшие глаза к белой, чуть зеленящей неровной струйке, булькающей из горла четвертной. Глаз — оттянул слух: он ухмыляется и оглаживается.

Даша подает стакан. Стукнув о крепкие, широкие зубы, стекло запрокинулось в широко раззеванную пасть.

— Совет да любовь! Который жених-то? Энтот, што ль?

Даша прикрыла лицо рукавом. Тихие глаза смеются моим.

— Он самый. Как это у вас, Мирон Саввич, домёк: сразу признали.

Борода вздрагивает гоготом.

— Какая бы мне цена, ежели бы я без опознания! Должность. Но и то сказать: он у тебе, Дарья Романовна, — галантер. На линии как бы конторщика?

— Бухгалтер, Мирон Саввич.

— Бух-тал-тер! — снизив на почтительность голос, сказал дворник. — Скажи на милость. Где же это ты так свою судьбу нашла, девушка?

— Обыкновенно как, — опускает глаза Даша. — Бог послал.

«Гости» постукивают, переглядываясь, рюмками. Маленький кривенький солдат — из крепостного полка — внезапно оскалился усмешкой и выкрикнул:

— Горько!

И, охнув, поджал плечо под кулаком Егорова: глаза матроса — яркие, волчьи. Мирон Саввич — спиной, не видит. Спиридон до отказа растягивает мех гармонии:

Бабушка, родная, — куда кудель склала.

— Присядьте, Мирон Саввич.

— Должность! — многозначительно сказал дворник и покосился на бутыль. Матрос снова наклонил булькающее горло.

Пасть разомкнулась опять, уверенная и жадная. Бегут по бороде отставшие капли. Дворник отряхнулся.

— Присядьте, Мирон Саввич.

— Нельзя: должность. Ежели бы вечером...

Матрос опять гнет горло бутыли над стаканом, над рюмками.

— Не много ли будет? Разве для особого случаю.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Насилу спровадили. Однако ушел. Под шум, под гомон Даша возится с задвижкой в сенях, следя гукающие по ступеням вниз, цапающие подошвами шаги. Из кухонной двери на старые места выходят нахмуренные Ян, Онипко, Барсук. Ян морщится брезгливо.

— Окно, что ли, откройте, товарищ Беляков, водкой воняет... Нет-нет, играйте, Спиридон. Кто его знает, может быть он на лестнице слушает.