Елена - Гоар Маркосян-Каспер

Закон о реституции… Чем или кем он был продиктован, то ли неодолимым желанием вернуться в эпоху девственности, то ли деньгами эстонцев из диаспоры, вложенными в предвыборную кампанию (если прибегнуть к испытанному методу Шерлока Холмса, по музыке, которую наяривает ресторанный оркестр, можно определить гуляку, кинувшего дирижеру пару купюр, а перевернув формулу cujus regio, ejus religio[26] и приглядевшись к религии, несложно понять, кто владеет страной, иными словами, судя по закону…), Елена этого толком так и не поняла, правда, теперь она интересовалась политикой больше, чем в былые времена, но – если хотите, считайте это парадоксом – ее куда больше волновали перипетии штормов, сотрясавших Россию и, разумеется, Армению, нежели ветры, гулявшие по Эстонии. Хоть она и жила в этой стране, работала, платила налоги и делала покупки, все равно подлинного интереса к тому, что в эстонском государстве происходило, у нее не возникало. Иногда она удивлялась сама себе, а потом думала, что существует, видимо, какой-то эмигрантский феномен отчуждения, недаром ведь люди в эмиграции живут как бы отдельными группами, и если даже отрываются от родины полностью, все равно к новой стране проживания не прирастают (не случайно ведь словосочетание «новая родина» существует, а «старая родина» – немыслимо), в конце концов, отрезанный ломоть к другому караваю не пристанет. Она даже пыталась увлечься здешней жизнью, смотрела телевизор, задавала вопросы, но трудные эстонские имена скользили мимо ее сознания, не задерживаясь. Возможно, дело было в чужом языке? Только теперь она стала понимать, сколь много в человеке определяет язык. Хоть это и инструмент, которым пользуется для работы и выноса ее продукции во внешний мир сознание, по сути дела, он уже проник, переместился в инстинктивную сферу. Есть основные инстинкты, которые человек делит с животными, голод и жажда, половой, оборонительный, но став человеком, он обрел и продолжает обретать то, что присуще только ему, и языковой инстинкт, наверно, самый первый из сугубо человеческих. Потребность говорить на своем языке неистребима, и есть в ее реализации неосознанное наслаждение. В сущности, принуждение человека к общению и высказыванию на чужом языке есть наихудшая из моральных несвобод. И абсолютная ложь, что своих языков может быть несколько. Знать можно двадцать и говорить на них без запинки, но свой язык возможен лишь один, и Елена убедилась в этом на собственном опыте. Она ведь была чистокровной армянкой, почти всю жизнь прожила в Ереване, домашним языком у нее был армянский, поскольку и Торгом и Осанна владели русским лишь в той мере, чтоб объясняться в России, а бабушка, растившая ее на пару с матерью (которая выйдя замуж на первом курсе института и родив ребенка, оставила учебу и в дальнейшем ни дня никем не работала, явление для советской действительности нетрадиционное), бабушка не знала ни одного русского слова, посему по-армянски Елена говорила совершенно свободно, что, в общем-то, естественно. И все же языком самовыражения для нее стал русский, когда и как это произошло, она теперь не могла и вспомнить, в первых ли классах, когда учила вместо армянских букв кириллицу или позднее, когда начала читать книги, однако, если требовалось не просто болтать о всякой ерунде, а облечь в словесную форму мысли и рассуждения, она бессознательно переходила на русский. Нет, она отнюдь не принадлежала к числу людей, пренебрегавших чужими наречиями, наоборот, она всегда жалела, что иностранные языки в ее школьные годы преподавались формально и бездарно, она честно зубрила эстонские слова и, присутствуя в эстонском обществе, где давно уже никто не пользовался отринутым и почти забытым русским, даже что-то понимала, но если вдруг чудо случалось, и кто-то, словно вдруг заметив ее существование, начинал изъясняться на языке потенциального противника, она испытывала нечто вроде интеллектуального оргазма. Иногда ее мучила совесть, что она невольно вынуждает Олева говорить с ней по-русски, но потом она утешала себя тем, что со всеми остальными он может говорить на родном языке. В отличие от нее. Ибо у нее собеседников просто не было. В кооперативе, который она более или менее исправно посещала целых два года, никаких контактов у нее не завелось, поскольку работали там одни эстонцы, вежливые и равнодушные, дальше дежурных фраз о погоде и работе не заходившие, с родственниками здесь почти не общались, с соседями еще менее… Впрочем, соседей в их двухэтажном времен эстонской республики доме как бы и не было, даже вход в их апартаменты вел отдельный, прямо с улицы, первый этаж занимал магазин, а кто обитал в другой половине второго, Елена не ведала…