Елена - Гоар Маркосян-Каспер

Конечно, была в том доля и ее собственной вины, пристройся она сразу в государственную клинику, возможно, ее не так-то легко и выпихнули б оттуда, но увы, по приезде в Таллин ей пришла в голову «счастливая» идея поработать в так называемом частном секторе. Давно уже ей хотелось попробовать присутствовать на работе тогда, когда есть работа, а не отбывать в больнице от и до семь часов сорок минут, отмеренные министерством здравоохранения (не удивляйтесь, читатель, да, Елена имела обыкновение задерживаться на рабочем месте, но, между нами, она была по натуре отнюдь не жаворонком, и всю жизнь страдала от необходимости рано вставать – как и множество других людей, терпящих адские муки из-за незыблемого миропорядка, установленного неведомо кем по роду занятий, но по натуре наверняка садистом, ибо подавляющее большинство людей, вне всякого сомнения, всю жизнь мечтает о нормальном сне), в конце концов, кофе по утрам, она могла бы пить и дома (особенно теперь), а не в клинике, что проделывала много лет, ибо основная работа (в смысле труд) начиналась у нее где-то около одиннадцати, до того пациенты стационара повергались осмотрам, обходам, различным лечебным процедурам, а Елена с коллегами распивали кофий и обсуждали семейные дела, прочитанные романы, внутриинститутские и общегосударственные новости, ожидая, пока больные, исполнив прочие повинности, хлынут потоком, не давая уже передышки до трех, когда буфетчицы брались за половники, и проголодавшиеся от физкультуры, ванн, массажей и иных приятных, но утомительных процедур пациенты мчались в свои отделения вкушать супы и каши, котлеты и компоты… («Воруйте, говорил директор, – вторгаясь на кухню, – я понимаю, иного выхода нет, не на зарплату же вам жить, воруйте, но прошу вас, оставьте что-то и больным»…) Поликлинические пациенты тоже по утрам обычно не являлись, ибо бюллетеня им не полагалось, и они, в основном, отпрашивались с работы к концу рабочего дня. Так что Елена и иже с ней могли б спокойно отсыпаться без всякого ущерба для дела, но этого не происходило, ибо грозный директор не желал жертвовать домашнему кофепитию ни минуты. Правда, он отнюдь не поощрял данный ритуал и в учреждении (хотя сам, естественно, начинал день с чашечки кофе, торжественно приносимой из буфета соседнего отделения), и дабы его пресечь, совершал неожиданные пробежки по ординаторским и процедурным, но, по счастью, не ежедневно, поскольку у него случались и иные дела. Так что у Елены всегда находилось время, смакуя любимый напиток армянской нации, повздыхать о том, как хорошо было б иметь разумного руководителя, которого интересовала б не посещаемость, а результаты (не правда ли, в этом есть нечто студенческое?). И вот у нее появилась возможность подобную систему испробовать. Разве не прекрасно и не целесообразно надевать белый халат только тогда, когда есть пациент, а в прочее время сидеть в утреннем неглиже рядом с любимым супругом (честно говоря, Олев особенно по утрам не рассиживался, правда, в семь не вставал, но в десять обычно уже убегал), либо прогуливаться по извилистым улочкам Старого города, в которых запутываешься, словно в сети, и чем больше мечешься в поисках выхода, тем дальше от него оказываешься. Кроме того, Елене не хотелось быть связанной жестким графиком отпусков, одиннадцать месяцев не иметь возможности видеться с родителями, братом, племянниками, подругами и прочая, прочая (знала б она, что через пару лет подобный режим свиданий с близкими будет представляться ей несбыточной мечтой в силу причин иного, так сказать, рыночного характера). Добавим, что и родители подогревали эти ее мотивы, мать почти что шлепнулась в обморок, а затем выдала гипертонический криз, узнав о ее намерении уехать «на край света», и даже Торгом всплеснул руками, хоть и обрел надежду в третий раз дать за дочерью приданое – вещь в Армении неслыханная, не приданое, конечно, а третий раз. Впрочем, тут Елена с Олевом были на равных, тот тоже перенес (выражаясь медицинским языком) два неудачных брака, один короткий, заключенный сгоряча начинающим актером с соученицей по студии, в полтора года исчерпавший себя и рухнувший, и другой, более долгий, со странным финалом, повергшим Елену в изумление. Супруга, в прошлом танцовщица варьете (словосочетание это вызывало в воображении Елены не мельтешение огней и всполохов, и не броские костюмы и перья в прическах, а тощих, пусть и длинноногих девиц с помятыми физиономиями и еще более помятой жизнью, сверкающей и дешевой, как блестки, которыми расшиты их лифчики и набедренные повязки, и увидев жену Олева, она в этом представлении утвердилась, во всяком случае, в отношении худобы и помятости), танцовщица, а также в некотором роде балетмейстер, добыла в начале перестройки контракт о постановке танцев в каком-то финском захолустье, отправилась туда с благородным намерением поправить семейные финансовые дела, но не сумев в своей деятельности вовремя остановиться, заарканила более или менее зажиточного финна. (Уму непостижимо, как бесцветные, невзрачные, прямо-таки некрасивые эстонки добывают себе мужей на всем пространстве Европы и США, позднее Елена не раз с подобными случаями сталкивалась и разводила в изумлении руками; отражало ли это процесс феминизации западного мужчины, который все более и более теряет инициативу и ждет, чтоб уверенная в себе, лишенная комплексов женщина прибрала его к рукам и указала место у очага, или дело во встречном процессе маскулинизации женщин, активно осваивающих не только мужские профессии, но и мужскую модель поведения во всех сферах? Впрочем, возможно, срабатывает и исконная маскулинность северной женщины, Елена не раз с удивлением замечала, например, насколько шумны и развязны на улице таллинские девочки школьного возраста, примерно так же, как в Ереване их сверстники-мальчики. А не странно ли, что лошадьми, на которых катаются по старому городу дети, ведают одни лишь девушки?). После того, как состоялось укрощение финна, Олев был поставлен о том в известность, супруга, естественно, в одночасье освобождена и передана более удачливому (или благоустроенному) сопернику, впрочем, удивлялась Елена вовсе не этим, достаточно обыденным перипетиям, а тому, что Олев продолжал поддерживать с бывшей родственницей дружеские, как он сформулировал, контакты и не только общался с ней, будучи в Хельсинки (а в Хельсинки он ездил до встречи с Еленой довольно часто – как он однажды выразился, прогуляться по городу и выпить где-нибудь чашечку кофе), но и гостил у нее, останавливался в ее с новым мужем не очень большом доме, где для него неизменно находилась комната. Это уже было выше Елениного разумения. Она и сама общалась, например, с Артемом, то есть при встрече не отворачивалась, как поступают, завидев бывших мужей, девять из десяти разведенных армянок в случае, если их не связывают с отринутым супругом общие дети, а также половина тех, кого связывают, не только не отворачивалась, но даже останавливалась, чтоб перекинуться парой слов, рассказать анекдотец и выслушать обязательную жалобу на сердцебиения или мигрень, но представить себе Артема, гостящего в ее с Олевом таллинской квартире? Нельзя сказать, что подобный образ жизни вызывал у нее ужас или отвращение, она умела и не выказать удивления, увидев, допустим, на дне рождения жены Олевова приятеля первого этой жены мужа, весело отплясывающего со второй своей женой или даже с первой же, одолженной на танец у преемника, более того, она даже не устраивала сцен, когда выяснила, что звонившая почти ежедневно женщина, с которой Олев раздраженно, но неуклонно вел долгие беседы по-эстонски, не кто иная, как претендовавшая на супружеское (не более и не менее) счастье с ним бывшая бухгалтерша того самого творческого коллектива по продаже воздуха. Олев поклялся ей, что не коснулся претендентки пальцем, она поверила, смолчала и помалкивала впредь, но счесть это все естественным ей мешали армянские предрассудки, с которыми она честно в себе боролась и уж во всяком случае пыталась найти им объяснение. Было ли то влияние мусульманского окружения, в котором Армения волей-неволей пребывала в течение уже многих веков? Ведь идея свободы отнюдь не более заразительна, чем идея несвободы. Или дело просто в свойственной южанам большей силе или, вернее, пылкости чувств, оставляющей после себя больше руин? Сильнее пожар – крупнее пепелище? Дикость, да, но иначе не было б и троянской войны. А значит, и Гомера. Впрочем, здесь возникали другие сюжеты, и Елене довелось выслушать от своих пациенток немало историй, например, такую, с банальным (не по армянским меркам, конечно) началом: познакомилась с мужиком, встречались, через какое-то время обнаружилась беременность, решили пожениться, подали заявление в загс, назначили срок ожидания – два месяца, стали готовиться к свадьбе, купили ему костюм импортный, ей платье белое (хорошо еще не фату с флердоранжем)… И с оригинальной концовкой.