Если о нас узнают - Кейл Дитрих, Софи Гонзалес

Это странно, но я почти ожидаю, когда она позвонит. Личностный рост и работа над собой действовали на нее как вызов. Чем бы я ни занимался, она внезапно возникала из ниоткуда и давала так называемую конструктивную критику. Бесконечная, неустанная критика.

Ты не выговариваешь слова, я не могу понять, что ты говоришь, это похоже на «пш-пш-пш».

Я не знаю, как ты собираешься выполнить это движение, когда ты едва можешь повторить боксерский шаг в такт музыке. Почему ты всегда так спешишь вырваться вперед, еще не освоив базовые вещи?

Где эмоции? Ты выглядишь так, будто смотришь, как сохнет краска. Мне не важно, если никто не смотрит, ты должен практиковаться перед тем, как выступать.

Мама утверждает, что я не воспринимаю критику, но это не так. Я принимаю близко к сердцу все, что дает мне наша команда, и постоянно слышу восторженные перешептывания о том, как хорошо я реагирую на критику. Мне никогда не нужно повторять дважды. Конечно, не нужно. Я рано усвоил, что необходимость повторять дважды влечет за собой последствия, и это совсем не то, что я скоро позабуду. Но дело в том, что мама не оценивает готовый продукт, она оценивает сам процесс. Похоже, она не верит в процесс «обучения».

Например, если вы хотите расширить свой верхний вокальный диапазон – над которым я как раз таки работал сегодня утром, прежде чем отправиться сюда, чтобы выпустить пар, – вы достигаете этого постепенно, выводя свой голос за пределы зоны комфорта. Я лишь следую инструкциям моего преподавателя по вокалу. Она всегда уверяла меня, что поступать правильно – значит целиться и промахиваться, брать неудачные ноты, бемоли и тонны других неловких звуков, пока вы не попадете точно в цель, последовательно и с легкостью. Но пока я рос, меня стыдили за это. Мама спрашивала, почему я пою так плохо, когда она тратит баснословные суммы на учителей? Почему я их не слушал? Почему я не делал все правильно?

Поэтому я научился тренироваться, расширяя вокальный диапазон, только когда родителей не было дома, и никто не слышал, как я допускаю ошибки. Занятия наедине с собой мне очень помогали. По крайней мере поначалу. Это означало, что я был единственным, кто знал, насколько ужасно я могу петь. Но это также означало, что единственный голос, который говорил колкости, сокрушался, когда я ошибался, и утверждал, что с первого раза у меня никогда ничего не получится, был голосом, который жил внутри моей головы.

Единственный голос, от которого я никогда не смогу сбежать.

Конечно, логически я понимаю, что мама не звонит мне через всю Атлантику, чтобы сообщить, что сегодня утром я пел подобно оголодавшей козе, но, несмотря на это, щеки сами собой начинают гореть. Когда вы познали стыд, он въедается в вашу кожу, словно татуировка. Ее можно замазать, но чувство неполноценности не сотрешь.

Альбом «В этом доме», под который я тренировался, резко прерывается, когда я поднимаю трубку.

– Привет, – говорю я. – Уже поздно, а ты не спишь.

Дома уже за полночь.

Когда она начинает говорить, меня охватывает знакомая смесь любви и страха. Искренняя любовь к собственной матери, смешанная с трепетом от того, что я не знаю, к чему это приведет. Сейчас у меня нет настроения для новых конфликтов, и я бы проигнорировал звонок, но единственное, что раздражает маму больше, чем возражения, – игнорирование.

– Привет, детка. Рада слышать твой голос. Я ходила поужинать с девочками после работы и засиделась допоздна, поэтому решила попробовать застать тебя перед тем, как ты ляжешь спать.

Я до сих пор не расслабился.

– Вообще-то, хорошо, что ты позвонила сейчас. Мы собираемся на интервью примерно через полчаса.

– О, значит, у тебя легкое утро?

Голос у нее веселый, но я прекрасно разбираюсь в двойных смыслах. Перевожу: «Я надеюсь поймать тебя на безделье, чтобы прочитать тебе лекцию об обязательствах и упущенных возможностях».