Найти и потерять себя - Натан Файлер (2020)

Бриджит выходила из дома раз в неделю, чтобы забрать с почты пособие и снова запереться дома. «Она все время проводила у себя в комнате, – вспоминает Кейт. – Был период, когда она просто заперла дверь и сидела там, крича. Это был уже даже не шепот. Она кричала все время. У нее совсем не было жизни».

Кейт училась уже достаточно долго, когда, листая учебник по психофармакологии в университетской библиотеке, она наткнулась на главу о шизофрении. Раньше она думала, что эта болезнь предполагает «раздвоение личности».

Сердце забилось сильнее. Она узнавала мать на каждой странице.

Я представляю, как Кейт торопилась домой, чтобы рассказать об открытии. Представляю их вопросы, приоткрытую дверь, лучик света, лучик надежды.

«Очень здорово, Кейт. У этой штуки есть название. Это ничего не меняет», – брат не оторвал взгляда от экрана.

После стольких лет он отказывался верить в перемены. По правде говоря, и сама Кейт не особо в них верила. Они жили так с детства. Последние десять лет их жизни были такими. Младший не знал ничего другого. Это была норма.

И было еще одно препятствие. Новым чувством, затесавшимся теперь в атмосферу дома, стала вина. Если у этого было название, если у других были такие же проблемы, если существует лечение – почему они не сделали ничего раньше?

«Вы были детьми», – говорю я.

«Мы все до сих пор вели себя как дети, – настаивает Кейт. – Даже когда нам было по двадцать, двадцать один, двадцать два, мы все еще были детьми. Я ходила в колледж, как ходила в школу. Я выросла в этом пузыре. Я не знала других людей. Колледж и дом – это было то же самое, что школа и дом. Мы просто не повзрослели».

Я начинаю говорить о том, что это имеет смысл. Как могло быть иначе? Честно говоря, впечатляет, не то что впечатляет, просто ошеломляет, что…

Я натыкаюсь на непреодолимую стену.

Мы не ведем диалог в этот момент. Мы в одном месте, сидим за столом друг против друга. Я делаю пометки, и выглядит так, будто Кейт разговаривает со мной, но в то же время меня как будто нет. Когда я что-то говорю, я наталкиваюсь на тот же психологический барьер, который, я предполагаю, она держала все это время, чтобы остаться на плаву. Она начала, и поэтому она закончит, но я не могу войти, и мне определенно не позволено говорить что-то, чтобы дать ей почувствовать себя лучше. Таковы условия.

Сначала Кейт пошла к врачу сама. Невозможно было убедить мать пойти с ней. Бриджит не была у доктора много лет. Паранойя не могла позволить кому-то осматривать ее. Она не ходила даже к окулисту, хотя и страдала от ухудшения зрения. Она не собиралась давать какому-то незнакомцу светить ей в глаза. Бог знает, что из этого может выйти.

В сущности, это была одна из основных забот Кейт. Мама не молодела, и, хотя она не пила алкоголь и не курила, ее образ жизни нельзя было назвать здоровым: она была заперта в промозглой заплесневелой спальне, не упражнялась и ела не слишком хорошую еду. Если бы с ее организмом было что-то не так – давление, холестерин, да что угодно, – никто бы не узнал.

Но Кейт пришла, чтобы говорить не об этом. Она пришла рассказать врачу о поведении матери. Она сказала ровно столько, сколько, как она чувствовала, было необходимо, чтобы убедить врача, что маме нужна помощь. Доктор, правда, добавил, что, если человек хронически нездоров столько времени, лечение часто не приносит больших изменений. Затем нужно было обговорить технические детали. Кейт надо было подписать бумаги, подтверждающие, что мама не способна принимать решения за себя и что в ее интересах поступить в больницу для лечения. Только потому, что Кейт не была старшим ребенком, ей нужна была подпись еще одного родственника. Нужна была поддержка брата, а он сопротивлялся как мог. Он не соглашался с тем, что матери необходимо лечение. Он считал, что Кейт вмешивается не в свое дело. Споры длились ночами.