Любовь и война. Великая сага. Книга 2 - Джон Джейкс (1984)

Тогда почему он так мучается, почему просто не может насладиться этим упоительным чувством, сулящим только радость и счастье? Ответ неожиданно представился ему в виде обыденной и вполне мирной картинки, когда аптекарь выливает в ступку два снадобья из своих склянок и пытается смешать их.

Он любил Гус. В ней он нашел покой и утешение, нежную дружбу и неутолимую страсть. Он восхищался ее умом и характером, желал ее как женщину, она воплощала собой все, о чем только можно было мечтать.

Но был еще Хэмптон, и были янки.

«Пестик кружит в ступке. Время идет, а надежды аптекаря так ни к чему и не приводят. Снадобья не смешиваются».

Вот только Чарльз не мог сдаться с такой же легкостью, как это сделал бы аптекарь, найдя другие сочетания лекарств. Он не мог отказаться от Гус и не мог забыть о своем долге. Любовь и война были двумя противоположными состояниями, и он оказался у них в плену. У него не было другого выбора, кроме как отдать себя на волю двух этих несовместимых стихий, не зная, куда они унесут его – и ее.

Полный дурных предчувствий, Чарльз обнял Гус за теплые плечи и крепче прижал ее к себе.

Часть четвертая

«Умрем за свободу людей»[35]

Я бы хотел, чтобы Север победил, но в том, что касается поддержки этой… Прокламации об освобождении, то здесь я, как и любой другой солдат или офицер нашей армии, умываю руки. Я пошел на эту войну, чтобы восстановить Союз, но уж никак не для того, чтобы освобождать черномазых.

Солдат армии Севера, 1863 год

Глава 64

– Это же социальное самоубийство, – заявил он в ответ на ее предложение. – Даже для аболиционистки вроде тебя.

– Думаешь, меня волнуют такие глупости? Просто это место, куда нельзя не пойти.

– Хорошо. Я возьму тебя с собой.

И вот теперь Джордж и его жена-католичка сидели на одной из украшенных позолотой скамеек в пресвитерианской церкви на Пятнадцатой улице. В канделябрах горела лишь треть свечей – это был час размышлений, час для того, чтобы оглянуться назад и подумать о будущем. Хор тихо пел «Боевой гимн», а пастор стоял, склонив голову, сжимая черными пальцами край кафедры. Его краткое обращение к прихожанам, большинство из которых были неграми – белых в церкви присутствовало не больше дюжины, – состояло из вольного пересказа главы Исхода: «И сказал Моисей народу: помните сей день, в который вышли вы из Египта, из дома рабства».

Близилась полночь. Все происходящее в церкви глубоко трогало Джорджа, хотя он и не был религиозен. Он смотрел на темные лица вокруг себя, на многих из них блестели слезы, кто-то слушал гимн чуть ли не с экстазом. Джордж почувствовал, как по спине пробежала дрожь; он взял руку жены и крепко сжал ее.

По всему Северу сейчас в церквях шли такие же поздние службы в честь наступления новой эры. Утром Линкольн должен был подписать Прокламацию. Джордж ощущал, как с каждой минутой нарастает напряжение. Хор умолк, в церкви воцарилась тишина. А потом на колокольне зазвонил колокол. Пастор поднял голову и воздел вверх руки:

– О Господь Всемогущий, наконец-то пробил час избавленья! Возрадуемся же!

– Возрадуемся! Аминь! Хвала Господу! – раздалось со всех сторон, и даже звон колокола, казалось, нарастал с каждым новым ударом.

По спине Джорджа снова пробежал холодок. На глазах Констанции выступили слезы.

Колокол все продолжал звонить, и вскоре к нему присоединились колокола в других церквях, оглашая звездную ночь радостными трелями. Восторженные крики не смолкали. Джордж почувствовал, что ему тоже хочется закричать. И вдруг совершенно неожиданно снаружи на церковь обрушился град из камней и раздались омерзительные ругательства и богохульства.