Танцуя с тигром - Лили Райт (2016)

Он положил ее руку на свое бедро. Они сидели, прислонившись к стене. Картины не двигались. Все было недвижимо, кроме птиц за окном. Они не видели птиц, но могли слышать их пение. Лучи солнца пробивались через окно и падали на лицо Анны. Они сидели так долго-долго и ничего не говорили.

Сальвадор сказал, что есть два места, куда ему хотелось бы сводить ее, если у нее, конечно, будет время. Анна сказала, что оно у нее есть. Они сели в его серый седан. На зеркале заднего вида болтались образы Девы Марии и Че Гевары. Пречистая и мятежник. Прежде чем повернуть ключ в замке зажигания, он коснулся обоих образов. Они поехали в сторону холмов.

– Мы выросли в бедности. Куриной нищете. Campo[230] бедности, которая более безнадежна, чем американская бедность.

– Но сейчас…

– Понемногу мой отец пробивался. Я был первым в семье, кто поступил в университет. Мои родители считают, что, занимаясь живописью, я растрачиваю зря свое образование. Они не верят, что я могу заработать себе на жизнь. Думают, что я продаю наркотики.

– А на самом деле?

– Только по выходным, – улыбнулся он. – Я стараюсь жить по средствам, но это сложно. Я с детства был ненасытным мальчишкой. И до сих пор борюсь с этим. Желанием обладать вещами.

– Какими вещами?

– Искусство. Одежда. Еда. Не знаю. Это не вещи. Это безопасность вещей.

– Но твоя семья была счастлива…

– Так счастлива, как привыкли показывать в ваших телешоу… Но да, мы росли в любви. Мы чувствовали себя частью чего-то – этой большой семьи. Двоюродные братья. Тетки. Не одиноки, не брошены. Не голодны.

Когда Анна ничего на это не ответила, он спросил:

– А что? Ты была одинока?

– Немного, – ответила Анна. – Зато у нас было много вещей.

Десять минут спустя Сальвадор остановился у белой церкви. Снаружи было жарко, но когда они вошли, то почувствовали прохладу. Они сели на скамью в среднем ряду. Он показал на фреску – размытое изображение человеческого лица, круглое, как баскетбольный мяч, и выразительное, как он же. Вокруг его головы был намотан шерстяной шарф, как у карикатурного персонажа с зубной болью. Его рот был грязным.

– Тебе нравится?

Анна пожала плечами.

– Довольно грубо. Народное искусство? Оно немного не соответствует формальности церкви. Пара хихикающих подростков делала фотографии на фоне фрески. Мальчик почесал под мышками.

– Изображение Иисуса было сделано в районе тридцатых годов, – прошептал Сальвадор. – Профессор искусств передал его церкви. – Он достал из кармана открытку. Классическое изображение Христа. Мягкое выражение лица. Терновый венец. Штукатурка откололась в нескольких местах, оставив рваные осколки белого цвета. – Вот как это должно было бы выглядеть.

Анна сравнила открытку и живопись. Никакого сходства.

– Что произошло?

– Одна пожилая женщина восстановила ее.

– Она художница?

– Верующая.

– Ух ты. – Анна подавила в себе смешок. – Это самая ужасная реставрация из всех, которые я когда-либо видела. Даже я справилась бы лучше.

– Так обычно люди и говорят. Самая ужасная реставрация всех времен. Un fracaso[231]. Старуха говорит, что получила разрешение у священника. Он это отрицает. Они собираются привлечь специалистов, чтобы те сказали, можно ли восстановить это или нет. Это изображение называют Ecce Homo[232]. Се человек. Но теперь люди называют его Ecce Mono[233]. Се обезьяна.

Анна громко расхохоталась.

– Предметы искусства все чаще пропадают из церквей, – сказал Сальвадор. – Грабители вырезают картины прямо из рамок. Они крадут статуи. Они ограбили даже сокровищницу с дарами. Наркобароны поняли, что на антиквариате тоже можно заработать хорошие деньги. Правительство платит сторожам недостаточно. А ведь нужно заботиться об искусстве… – Он умолк, подбирая слова. – Как называют мальчика, который стережет овец?

– Пастух?

– Нам нужно больше пастухов.