За ширмой - Василиса Савицкая (2016)

Лежишь. Стараешься привыкнуть. Ко всему привыкаешь. Тянешь на голову одеяло, чтоб замкнуть цикл и сохранить теплый воздух. Дышишь еще пока. Это радует немного. Под одеялом кислорода все меньше, дышать все труднее, теплее не стало. Глупая затея. Кукла с внутренностями из ваты обречена на вечный холод.

Тянешь на голову наушники, нажимаешь в плеере кнопку. Хорошо. Музыка – пилюля всех времен и народов. Закрываешь глаза. Посреди черепной коробки, забитой ватой, где-то между ушей, слышатся звуки. Перед глазами картинки. Воспоминания. Чья-то рука, глаза, подмышка, слова. Да, слова – теплее всего. Между ребрами, где-то слева, ближе к грудине, появляется точка. Теплеет. Не шевелишься, боишься потерять точку тепла. Прислушиваешься. Небезнадежна. Но ваты много, надежды мало. Но все же. На губах улыбка. В груди мерцает. Сквозь вату и холодную кровь чувствуешь пульсирующее тепло. Маленькое, еле уловимое, но тепло.

Надо поделиться радостью, срочно. Кукла живая. Отбрасываешь одеяло. Шатает. Тело привыкло к горизонту, вертикаль не по зубам. Но точка же. Тепло в груди. Радость. Надо выстоять.

Телефон. Кнопки. Пустой дисплей. Пропущенных нет. Пустая телефонная книга. Тишина. Делиться не с кем. В груди холод. Дышать тяжелее. Неужели показалось? Нет. Вата мертвая, кукла живая. Надо вернуть, сохранить, разжечь.

Не спеша, переставляя ноги, бредешь на кухню. Вино. Бокал. Надо вернуть. В груди еще мерцает огонек. Зыбкий, еле уловимый. Но он есть.

Вино кровью течет по стенкам бокала. Настоящей кровью, не ватной. Смотришь. Глотаешь. Терпко. Обманное тепло течет по венам, наполняя тело теплом. Еще глоток и еще. Обжигает. Закрепить. Чтоб не ушло. Успела. Не ушло. Пусть искусственное, но теплое.

Подоконник. Улица. Мерцает фонарь. Прелые листья на земле, хрустальные капли с неба. Ветер. Люди. Бегут. Кутаются в одежды. Не видят друг друга. Прячутся под зонты от самих себя. Всеобщий анабиоз. Холодно.

Ветер

Ветер поднимал все предметы легкой и средней тяжести, неудачно лежащие на асфальте и других выпуклых поверхностях. Порывы его были настолько сильны, что даже старые пропитанные вековой влагой, с облезшей краской деревянные столбы кренились и жалобно скрипели от его натиска. Ржавые плафоны с мутными лампами болтались, издавая такой же ржавый звук, разбрасывая тусклый свет вокруг. Провода метались из стороны в сторону, а где скрутка была слабее, изредка вырвались огненные искры, издавая жуткий скрежет, наводя этим ужас на проходящих мимо. Обрывки старых газет и ненужного целлофана хороводом кружили в воздухе. Ветер как будто сорвался с надоевшей, назойливой, сковывающей, лишающей свободы, впивающейся в его плоть цепи, и теперь отрывался на всю. Залетая в сточные трубы и открытые окна заброшенных чердаков, он от радости завывал так, что внутри все холодело. Но ему было мало. Он срывал с несчастных прохожих шапки, гнул зонты, врывался под плащи и куртки, пронизывая собой до костей. Он точно знал: его ненавидят, его боятся, его не принимают, не понимают. И от беспомощности он выл. Выла душа – не принятая, не понятая. Еще больше срывая маску, в диком вихре он кружил и метался над землей, разрушая и ломая все на своем пути. Он знал: все равно не поймут, все равно не примут. Он был одинок и несчастен, но так прекрасен в своей безумной мощи.

Прохожие, по воле рока оказавшиеся один на один с этим чокнутым, плотнее кутались в одежду и ускоряли шаг в надежде скорее закрыть за собой дверь теплой квартиры, залить кипятком заварку и согреть себя изнутри горячей сладкой коричневой водой. Уйти, спрятаться, забыть. Оставить его один на один.