Лимонов - Эммануэль Каррер

Он прав. И все же что-то меня стесняет.

– Ладно. Взглянем на дело с другой стороны. Как ты себе представляешь идеальный конец? То есть что бы ты сделал на моем месте? Показал бы, как он приходит к власти?

– Нет, пожалуй, это было бы чересчур. Но в его программе есть пункт, который он не выполнил: создать свою религию. Было бы хорошо, если бы он бросил политику, где ему, откровенно говоря, ничего не светит, вернулся на Алтай и основал бы там секту. Стал бы гуру, как барон Унгерн. Или, еще лучше, праведником, наставником, мудрецом.

Теперь гримаса появляется на лице Габриэля.

– Мне кажется, – говорит он, – я знаю, какой конец тебя бы устроил: если бы его убили. Это было бы гармоничным завершением его жизни: героическая смерть вместо прозаического угасания на больничной койке от рака простаты. И твоя книга будет продаваться в десять раз лучше. А если его отравить полонием, как Литвиненко, то в сто раз лучше, и во всем мире. Скажи своей матери, пусть она поговорит об этом с Путиным.

А что думает об этом сам Лимонов?

Однажды сентябрьским днем мы вместе поехали за город. Я думал, на какой-нибудь митинг, оказалось – нет, надо было посмотреть дачу, которую его тогдашняя жена, хорошенькая актриса, недавно купила – в двух часах езды от Москвы. На самом деле оказалось, что это не дача, а целая усадьба – настоящее поместье. Там был пруд, лужайки, березовая роща.

Огромный, старый деревянный дом – заброшенный и начавший разрушаться. Видимо, он был когда-то великолепен, но его можно отреставрировать, снова сделать красавцем – этим Эдуард и хотел заняться. Сразу по приезде он принялся обсуждать это с местным плотником и при этом вел диалог как человек, который сам много чего умеет делать руками, знает, как говорить с рабочими, и не даст себя облапошить. Пока они разговаривали, я пошел погулять по саду, заросшему некошеной травой, и, повернув обратно, в просвете между деревьями увидел ярко освещенный солнцем маленький черный силуэт в задиристой, петушиной позе, с задранной вверх бороденкой. Ему шестьдесят пять, у него восхитительная жена и восьмимесячный ребенок, – подумалось мне. Может, ему надоели войны, бивуачная жизнь, нож за голенищем, тюремные шконки, кулаки полицейских, которые ранним утром колотят в дверь камеры? Может, ему хочется спрятать свой чемодан в кладовку? И обосноваться здесь, в деревне, жить в красивом доме, как в былые времена жили помещики? На его месте мне бы хотелось именно этого. Мне самому этого хочется. Именно такой старости я желал бы для нас – для меня и моей жены Элен. И чтобы были большие книжные шкафы, большие, мягкие диваны, детский крик за окнами, банки с вареньем и долгие, нетороп ливые беседы. Тени незаметно вытягиваются, смерть тихо подходит все ближе. Жизнь была хороша, потому что мы любили друг друга. Возможно, все будет не так, но если бы это зависело только от меня, я бы предпочел именно такой конец.

На обратном пути я спросил:

– Вы хотели бы состариться в этом доме, Эдуард? Как герои Тургенева?

В ответ он рассмеялся, но не коротким сухим смешком, а раскатисто, от души. Нет, этой картины он не видит.

Нет, нет. Пенсия, тихая, спокойная жизнь – это не для него. У него насчет собственной старости есть другая мысль.

– Вы бывали в Средней Азии?

– Нет, я там никогда не был. Но в раннем возрасте я видел фотографии тех мест: их сделала моя мать во время долгого путешествия, а я тем временем находился на попечении отца, который обращался со мной ласково и неумело – в ту пору у отцов еще не было привычки нянчить малышей. Когда я глядел на эти пейзажи, у меня перехватывало дыхание, и я начинал грезить. В моем понимании, именно так должна выглядеть бесконечность.