Bxoд в плен бесплатный или Расстрелять в ноябре - Иванов Николай Федорович

Новые носки высоки, наподобие гольф, и хотя ноги приходится засовывать снова в мокрые туфли, все равно становится теплее. Так что черные носки, хочешь не хочешь, оказались единственным светлым пятном начавшегося плена.

Но чудо на том не кончилось. На плечи падают одеяла. Да нет, какие одеяла — это опустила на нас свои крылья надежда: если нормально стали относиться, то, может, все обойдется и отпустят? А что? Я хотя и в погонах, но журналист, Борис Таукенов — управляющий нальчикским филиалом Мосстройбанка, Махмуд Битуев — водитель инкассаторской машины. Мы не воевали, не стреляли…

Боксер словно читает мысли и выносит свой вердикт:

— Короче, ты — вор, — указывает на Бориса. Переводит автомат на меня: — Ты — пособник вора. А ты, — оружие в сторону Махмуда, — возишь воров.

— Мы деньги не вывозили, а привозили в Грозный. На зарплату вам же, чеченцам, — не соглашается Борис.

— Вы не тем чеченцам помогали и не той Чечне, — обрывает охранник. — А потому будете наказаны.

Нет, одеяла не дают гарантий на надежду. К тому же темно-синий шерстяной квадрат, доставшийся Борису, наискосок прострелен автоматной очередью. Он тоже замечает дыры, замирает. Знак судьбы? Сбросить его на землю? Ботинки Боксера рядом, тому не до сантиментов и психологических тонкостей, и банкир медленно набрасывает, словно судьбу, простреленное одеяло на свои плечи.

— Короче, сидеть на месте, — предупреждает Боксер и снова исчезает в люке.

Укутываясь в одеяла, пытаемся удобнее и поплотнее усесться. На часах около пяти утра, ночь — кстати, самая короткая в году — уже прошла, и нас постепенно одолевает то ли дремота, то ли переживания о случившемся. А еще сутки назад я был свободен и строил какие-то планы…

2

Что есть российский офицер в плену у чеченцев? Существует ли у него возможность выжить, бежать, а в какие моменты судьба висит на волоске? Нужно ему рассчитывать только на свои силы или за него станут бороться товарищи и государство? Что происходит с трех сторон плена: у родных и близких пленника, у него самого и у охраны? Каковы они, подземные тюрьмы конца двадцатого века?

Я прилетел в Грозный в середине июня 96-го, когда война дышала еще полной грудью.

Ее легкие находились где-то в чеченских предгорьях, а вот сердце — сердце в Москве. И именно оно, заставляя войну дышать и жить, гнало по артериям оружие, продукты, боеприпасы и людей. Это в первую очередь были рабоче-крестьянские ребятишки-солдаты, не сумевшие отмазаться от армии, и бравые до первого боя контрактники, которым за войну, исходя из рыночных законов, уже платили деньги. А возглавляли колонны ошалевшие от безденежья, бесквартирья, задерганные политическими заявлениями типа «выполняй — не выполняй», «стреляй — не стреляй», «герой — подлец» офицеры.

Назад, по венам, из Чечни выталкивались цинковые гробы, знакомые по Афгану как «груз 200». Не прерывалась ни на день цепочка живых, но искалеченных солдат, подорванной техники и окончательно во всем разуверившихся, увольняющихся из армии офицеров. Все это перерабатывалось, сортировалось в военкоматах, госпиталях, складах артвооружения, где вновь готовились живительные коктейли для поддержания войны.

Эти два потока текли навстречу друг другу совсем рядом, нигде, однако, не пересекаясь. Кто-то умный рассудил: а зачем преждевременно показывать здоровым и сильным будущим героям, какими они могут стать после первого же боя?

Что-то подобное я отметил еще по афганской войне: ташкентский аэропорт Тузель, откуда в Кабул перебрасывался ограниченный контингент, располагался всего в пятистах метрах от деревообрабатывающего завода, где работало так называемое «нестандартное подразделение» по изготовлению гробов для этого самого ОКСВ. Один из летчиков военно-транспортной авиации, развозивший по стране «груз 200», признался: