Книга воспоминаний - Петер Надаш

Разумеется, Арно ответил мне – в конце концов, он также получил то приличное буржуазное воспитание, которое приучает скрывать минутное невнимание, замешательство или даже ненависть за безобидной болтовней, – он говорил как обычно говорят коренные берлинцы, словно бы прополаскивая слова в зубном эликсире, но даже если бы я был способен внимать ему, в то время как Мельхиор шептался с Теей о том, что я готовил на обед, даже если бы я понимал, что Арно говорит мне, он всем своим видом, согбенной спиной на всякий случай давал понять, мол, ничего интересного, он просто со мной разговаривает, поддерживает беседу, так что я даже потерял его голос, во-первых, потому, что внутри у меня все кипело из-за того, что Мельхиор раскрывает интимные подробности, и я хотел как-то дать ему знать, чтобы он прекратил, чтоб заткнулся! – а с другой стороны, потому что понял, или думал, что понял, почему мне кажется настолько знакомым это простое, усеянное морщинками говорящее лицо; оно бы могло быть лицом моего деда, уродись он немцем, серьезность, терпимость, лишенное юмора чувство достоинства, лицо демократа, если такие лица вообще бывают; так что я больше не только не понимал того, что он говорил, но совершенно не слышал и голоса, и Арно стоял передо мной просто как зрелище; единственным, что я мог уяснить, было то, что он по-прежнему всячески оберегал меня, опасался сказать что-нибудь, что могло бы быть интересным, привести меня в замешательство чем-то таким, к чему следовало прислушаться, и еще до того, как Тея закончила накрывать на стол, оставил нас; пока я стоял, прислонившись к креслу, и слегка покачивался на месте, Арно извинился и поспешно ушел к себе в кабинет.

Осенние картины щемяще накладываются одна на другую.

Никогда не испытывал я подобного одиночества.

Переживаний, которые вроде бы связаны с моим прошлым, но самое прошлое – тоже лишь отдаленный намек, намек на мои пустые горести, и витает оно в пространстве так же неукорененно, как всякий переживаемый нами момент, который можно называть настоящим; только память о вкусах и запахах того мира, которому я больше не принадлежу, который я мог бы назвать и покинутой родиной, но напрасно я ее покидал, напрасно, я и здесь ничем ни к чему не привязан, я и здесь всем чужой, и что толку, что есть у меня Мельхиор, единственный человек, которого я люблю, он тоже меня ни к чему не привязывает, я потерян, не существую, мои кости, хрящи превратились в желе; и все-таки, даже чувствуя, что я ото всего оторвался и ни к чему больше не привязан, я себя кем-то ощущаю, жабой, и всем телом прижимаюсь к земле, осклизлой улиткой, и всматриваюсь немигающим взглядом в собственное небытие, со мной это небытие происходит и даже имеет будущее, а если учитывать минувшие одна за другой осени, то в известном смысле и прошлое.

Уже той первой осенью, в задней комнате квартиры на Штеф-фельбауэрштрассе, где перед моим окном стояли два клена, все еще ярко-зеленые, а над окном, на месте выпавшего кирпича, свили гнездо воробьи, уже тогда я должен был не только почувствовать, но и понять это, но я барахтался, надеялся, что открою некую совершенно особенную, исключительную, одному только мне внятную взаимосвязь, что возникнет какая-то ситуация, что угодно, настроение, пусть даже трагедия, через которые я все же смогу объяснить самого себя в этом зыбком небытии; я надеялся найти что-то, что можно спасти, что даст смысл вещам и спасет меня самого, спасет от этого животного существования, – но искал не в собственном прошлом, оно мне смертельно обрыдло, напоминая что-то столь же непристойное, как привкус отрыжки, и не в будущем, так как я уже давно отвык и боялся планировать даже следующее мгновение, а прямо сейчас, я ждал откровения, искупления, могу в этом признаться, ибо я не понял еще, что достаточно и того, что ты знаешь небытие, при условии, что знаешь его досконально.

На эту квартиру меня привезла Тея, фрау Кюнерт была ее подругой, и я достаточно много времени проводил здесь один.