На крови - Сергей Мстиславский (1928)

— Нет, в самом деле: Финн, Парвус, Чириков, Арабажин, много... Вы тоже социал-демократ? У нас ведь — социал-демократы: я, как вам известно, по своим убеждениям — давний марксист.

— Знаю.

— То-то. Что скажете о режиме? Удивительно. Подал я, знаете, заявление на юмористический журнал «Благой мат». Так, изволите ли видеть, не разрешают: в управлении по делам печати говорят: такого слова нет. А как же, ежели «мы кричим благим матом»? Матом, говорят, можно, а «мат», говорят — дурное иносказание. Прямо анекдот. И это, по-вашему, конституция?

— По-моему, конституция: самая доподлинная.

— Ну, вы всегда были, как Лидия Борисовна говорит... Помните?.. Забыли? Гм... Как это?.. Заходите, она напомнит. Обязательно заходите, слышите! Тот же особняк, на Лиговке. Признаться, они немного скучноваты, все эти Финны, с их политической экономией... А Чириков — тот нас совсем зачирикал, ха-ха!

Он засмеялся в холеную, расчесанную бороду, помахал рукой и пошел — бодро и весело.

Он напомнил мне кстати — об этом, зажатом между двумя «доходными» пятиэтажными громадами, маленьком, в коричневую краску покрашенном, особнячке. Мне по союзу как раз нужно надежное место. В один из ближайших дней я зашел в обычное «приемное» у Барятинских время — после спектакля.

Я застал в кабинете Лидии Борисовны — во втором этаже, в длинной и неуютной, ковром застланной комнате, в которой было все, что угодно, кроме полагающегося в кабинетах письменного стола, — целое общество. Действительно, Чириков с женой, со всем своим беллетристическим «бытом», уютно осел в креслах, у подножья деревянной резной статуи «гидальго, пробующего шпагу». Две таких статуи остораживали лесенку — несколько ступеней, — выводившую из кабинета в спальню Лидии Борисовны. Два профессора — из «постоянного штаты» Яворской — пятили на него, в горячем споре, очки. Мрачный Финн, болтливый и противный Арабажин, бывшая правая рука или, как мы смеялись, «правое мозговое полушарие» Владимира Владимировича в те недолгие месяцы, которые он был редактором «Северного курьера». По разным углам, у разных столов — овальных и круглых — еще с десяток очень почтенных, очень седобородых и плешивых, прочно засюртученных людей. А у трюмо, на самом виду, монументом стоял, опершись небрежным локтем на резную дубовую тумбу — так, как снимаются молодожены, — какой-то особый старик, в очках, по — не в пример прочим — с коротко остриженными седыми волосами. Яворская, с непривычной мне морщинкой на лбу, переходила от одного к другому с вазой апельсинов и говорила, полушепотом, показывая — к трюмо — углом продолговатых, умных глаз:

— Вы знаете? Это — Лев Дейч... тот самый... знаменитый.

Разговор шел, конечно, о политике: уверенный, веский, со знанием дела разговор. Было бы невыносимо скучно, если бы Лидия Борисовна не была очаровательна, в новой «политической» своей роли, с этой — такой значительной и крепкой — «политической морщинкой» на лбу. Я смотрел, как рецензент на спектакле. Она почувствовала, засмеялась, разгладила морщинку и погрозила пальцем. Она очень умная женщина, Яворская.

Перед ужином я задержался в кабинете, пропуская вперед, стадом к водопою спускавшихся, политиков. Барятинский, всей фигурой являя значительность, повел Дейча. Чириков, очевидный завсегдатай, с совершенной компетентностью раз’яснял одному из профессоров развешенные на лестнице эскизы к какой-то постановке. Лидия Борисовна торопила, под руку увлекая неожиданно оттаявшего Финна. Я присел на шелковый, потертый по сшивам полотнищ, диванчик. Яворская вернулась, волоча тяжелый бархатный шлейф.

— Не пытайтесь сбежать. Как вам нравится моя новая обстановка?

Она кивнула головой в направлении удалявшихся по лестнице шагов.

— Как всегда, в стиле dernier cri...