На крови - Сергей Мстиславский (1928)

— Какой язык! — радостно качнул седой, бобриком постриженной головой Бреверн. — Я чувствую, мы понимаем друг друга с полслова. Да, mon très cher: будем прямы и откровенны, — не правда ли? Ваши достоинства высоки, но, — он беспомощно развел руками, — при всем том, vous n’êtes pas un homme complet, как говорят наши друзья французы. У вас — не все на руках для жизни: она жестока — мы все испытуем на себе ее драконский закон. Ваш батюшка вынужден был пробивать себе дорогу личным и большим трудом. Вам предстоит то же. Только личный труд, никаких других способов жить и — arriver.

— Я полагаю...

Барон жестом остановил меня.

— Да, да! Труд священен: это — истина, это — божий завет. Преклоним благоговейно голову и будем работать, hein? Для занятий с Магдой у вас исключительно удачное сочетание данных: знание, талант писателя, о котором уже говорят, достоинство человека нашего круга, которое позволяет нам доверить вашему руководству Магду на часы занятий без тех опасений, которые были бы естественны по отношению ко всякому другому.

Тон Бреверна, ласковый до приторности, противно резал слух. От слова к слову он точно поднимался ступенькой выше: последняя фраза упала уже совсем с высоты... с зубцов баронской башни. Ответить было нетрудно. Но я вспомнил перекрест черных и синих глаз там, на террасе Акимовского сада.

— Я не тороплю ответом, — слегка нахмурясь, снова заговорил барон. — Хотя, признаюсь, не вижу оснований... А, что такое? — Он гневно обернулся к распахнувшейся двери, в которую быстрым плывущим шагом вошел ливрейный лакей. — Без моего звонка? Ты с ума со шел, Семен!

Лакей придержал распахнутый створ двери рукою в белой перчатке и доложил скороговоркой:

— Его императорское высочество Константин Константинович.

Бреверн положил недокуренную сигару и, заметно прихрамывая, поспешно пошел к двери: великий князь уже входил.

Он был в форме Преображенского полка, с генерал-ад’ютантским аксельбантом. Худоба ног, костлявых и длинных, казалась почти карикатурной под туго натянутыми голенищами, простых — явно-нарочито не лакированных — сапог. Дернув «по-романовски» жилистой шеей, высоко поднимавшейся из красного воротника, он приложил щеку к щеке Бреверна.

— Здоров? Как почки? Как баронесса?

Он повел выцветшими глазами по кабинету и вопросительно остановил их на мне.

Бреверн назвал мое имя. Я подошел. Константин кивнул и протянул два пальца.

— Сын Дмитрия Петровича, — добавил Бреверн.

— А... — Константин выпрямил еще два пальца: я получил для пожатия всю ладонь.

— В отца? — спросил великий князь, через плечо, Бреверна.

— Так точно, — наклонил слегка набок голову барон. — И на прекрасной дороге.

— Дорога у всех одна, — учительно сказал Константин. — Или... имеет слог?

— Прекрасно пишет.

— Это на пользу. России нужны писатели.

Бреверн приподнял плечи жестом отчаяния.

— Помилосердствуйте, ваше высочество. Их и так много.

— Не тех, что надо. Моя мысль, Бреверн, — и мне, президенту Академии наук, об этом приходилось очень, очень думать, — в том, что правительство — не наше только, это общий грех всех правительств — недооценивает значения литературы. Я разумею: изящной. Мы имеем своих публицистов и очень надежных, но поэты и романисты — не с нами. Мы небрежем ими, и это близоруко. Правительство, которое хочет быть сильным, должно подчинить себе не газетчиков — это брошенные деньги, по-моему — но беллетристов и поэтов: потому что не публицисты, а именно они образовывают мозги подданных. Между тем, мы, в сущности, не имеем за ними наблюдения.

— Поскольку они не нарушают требований цензуры...

— Цензура! — дернул шеей Константин. — Параграфы устава не дают в данном случае должного результата. Яд беллетристики неуловим: он внутри строк, и его не так просто подвести под соответствующий параграф.

Он помолчал и потер лоб.