Елена - Гоар Маркосян-Каспер

– Оформим на три месяца, а там поглядим, – сказал он, и Елена, поколебавшись, молча кивнула, правда, у нее мелькнуло ощущение, что она прыгнула с моста и теперь летит в реку, но потом прошло, какое-то время она еще раздумывала, особенно ее смущало, что она приняла решение, не спросившись у мужа, но очень уж хотелось немного походить на работу, пусть даже с утра пораньше (и опять-таки хорошо там, где нас нет), посудачить о том о сем с сотрудницами-приятельницами за чашкой кофе, иметь много больных, пусть бесплатных, но благодарных, получать цветы, словом, она согласилась. Олев, когда она объявила ему, что пробудет в Ереване еще три месяца, только спросил, не боится ли она пускаться в путь зимой, но возражать не стал, и Елена, загадавшая про себя, что, если он начнет жаловаться на одиночество и звать домой, она махнет рукой на свои планы и поедет сразу, родители как-нибудь управятся, брат с невесткой помогут, матери уже полегче, поедет, и все, но Олев смолчал, и она осталась.

Прошла осень, миновал декабрь, Елена думала ехать к рождеству, но вместо того продлила договор еще на три месяца, и Олев опять ничего не сказал, не стал звать, он был совсем уж мрачен, звонил все реже, скупо жаловался, что трудно, но подробностями не делился, о фильме не заговаривал, даже не произносил свою любимую фразу «Надо бороться», а Елена не спрашивала, она все больше втягивалась в старую свою жизнь, Таллин с его разноцветными домиками и упрятанными меж них тоненькими, мощенными брусчаткой, в щелях которой вечно застревали каблуки, и потому неудобными для ходьбы, хоть и милыми глазу улочками постепенно словно превращался в нарисованные иллюстратором картинки, перемещался из реальности в детскую книжку, давно прочитанную и забытую, и иногда ей казалось, что голос Олева доносится с иной планеты, куда уже перестали летать ракеты, и нет доступа, впрочем, она как будто и не хотела туда попасть, моментами ее даже знобило от мысли, что надо будет опять оставить вновь налаживавшийся круг работы и общения и отправиться на, можно сказать, необитаемый остров, даже тамошний европейский быт не привлекал ее, пусть тут приходилось греть квартиру электрокаминами и таскать газ в баллонах… А как же Олев, поинтересуется читатель, если он еще не потерял охоту спрашивать. Неужели она не тосковала по мужу, если не по его возвышенной душе художника (в нашей формулировке нет иронии, при всех его изъянах, начиная с упрямства и кончая недостатком образования и малой начитанностью, Олев, как мы уже отмечали, был романтиком, и творческое вдохновение не обходило его стороной), то хотя бы по сильному телу спортсмена? Вопрос сложный, и ответ на него нам известен лишь отчасти. Как, впрочем, и самой Елене, которая не умела толком разобраться в собственных желаниях и побуждениях… нет, она тосковала, ее тянуло к единственному, если говорить откровенно, мужчине, с которым ей довелось постигнуть тайны телесных удовольствий во всей их полноте (в той степени, в какой ей это было доступно, ведь у каждого и каждой, как во всем прочем, так и в любви своя мера, свой уровень, свой предел способности дарить и познавать наслаждение), но слишком многое было брошено на другую чашу, и та постепенно перевешивала. Возможно, она утолила отпущенную ей потребность в любовных радостях, и пыл, порожденный неудовлетворенностью, угас, утишенный пятью годами благополучной супружеской жизни, да и возраст… словно сломался или погнулся стержень ее жизнелюбивой натуры, некогда ей казалось, что она навсегда останется девчонкой, жаждущей новизны и перемен, а теперь случилось что-то необъяснимое, и когда однажды она встретила на улице Артема, и после недолгой болтовни он вдруг как бы в шутку сказал:

– А не воссоединиться ли нам с тобой? Оба перебесились, самое время снова сойтись и тихо стариться вместе, – она не рассердилась, а закивала с пониманием, да, все так, жизнь прошла, и впереди старость, надо примириться, ничего не поделаешь…