После долгой зимы - Мар Лиса (2024)

Мы долго делили с Прасковьей одну комнату на двоих, вечером, когда гасили свет, она часто перебиралась ко мне в кровать, и там мы долго шептались, чтобы на не застукали. Мечтали, как сбежим отсюда, когда нам исполнится восемнадцать, и никто не будет вправе нас удерживать. А еще сестра мечтала о любви. Страстной и всепоглощающей, как в книжках, которые она тайком таскала и читала потом под одеялом при свете фонарика. Фонарик, кстати, она выкрала у отца из его шкафчика с инструментами, уверенная в том, что в таком бардаке пропажу если и заметят, то очень нескоро. К тому времени уже забудется, был ли вообще фонарик или нет. Прасковья жарко шептала мне на ухо пересказы некоторых особо понравившихся моментов из книг, а я отчаянно краснела, радуясь, что этого не видно в темноте. Но свои источники сестра упорно не раскрывала. Еще она же показывала мне на криво вырванных из журнала картинках при свете того же фонарика под одеялом, как может выглядеть женская одежда и макияж. В какой-то параллельной моей вселенной. Там женщины, не стесняясь, открыто демонстрировали на камеру свои оголенные ноги, руки и зону декольте, пользовались помадой, тенями и черт знает чем еще для лица. Но больше всего, хоть и трижды мне бы гореть в аду по словам моей мамы за такое, мне нравились редкие картинки, где я могла увидеть, как выглядит по-настоящему красивое женское белье. В таком я, умирая от стыда, не призналась бы даже Прасковье. Хотя, думаю, она догадывалась, по тому, как я вцеплялась в эти страницы, почти не дыша, обводя указательным пальчиком по контуру.

А когда мне исполнилось восемнадцать, к нам в дом приехал Семён Баженов просить моей руки. Он был старше меня на пятнадцать лет, богатый по меркам нашей общины, влиятельный, он жил в городке, но был из «наших». Являлся для нас снабженцем, многое в общине появилось и улучшилось благодаря ему, он нашел на это деньги. Не удивительно, что родители кланялись ему в ноги, пребывая в восторге от такого предложения. Чего нельзя сказать обо мне.

Егор

Я грязно ругаюсь сквозь зубы и зло сплевываю на землю, глядя на большую царапину на правом крыле, испортившую идеальный глянец ярко-алой краски. Работа идет из рук вон плохо, а сроки горят. Я и так практически ночую тут в автосервисе, вкалывая каждый день без выходных. С ростом известности увеличилось и количество заказов. И это было бы прекрасно по всем фронтам. Только вот количество нас, работяг, не изменилось, а теперь еще и один ублюдок не может качественно и быстро выполнять свою работу, постоянно залипая глазами на одной точке в своих мыслях.

Пинаю ногой пустую банку из-под краски, от чего она переворачивается боком и катится по бетонному полу, негромко позвякивая. Туда ей и дорога. Иду в сторону выхода, вынимая по пути из-за уха сигарету. Если кто не понял, придурок залипающий — это я. И сейчас я отправляюсь на очередной сбился-со-счета-какой перекур. Потому что работа не идет. Улица встречает меня холодным ноябрьским ветром, который быстро продувает тонкий рабочий комбез. Ежусь, но не отступаю, поджигаю сигу и с наслаждением вдыхаю дым, надеясь, что этот ветер и по мозгам моим пройдется и вернет на место то, что там сломалось. Свободной рукой провожу по голове, стриженной под троечку, потом по подбородку с отросшей щетиной. Хмуро осматриваю парковку возле сервиса, на автомате выдыхая в холодный воздух дым, и окунаюсь в воспоминания.