Завтра будет солнце - Лука Бьянкини (2008)

Консьерж уже запер двери, но я был уже настолько своим в этом доме, что знал все способы впустить меня в неурочный час: три прерывистых звонка по домофону и один длинный. Увидев меня, консьерж уже было приготовился заявить, что для входа мне требуется согласие жильцов, однако прежде чем он произнес «увы», в его руках затрепетала бумажка в пятьдесят евро.

— Ты должен вручить это непосредственно Аните, о’кей? Сегодня же вечером.

— Если синьорина дома, так с удовольствием… Прямо сейчас и схожу.

— Так она дома или не дома?

Я протянул еще двадцатку, желая получить исчерпывающий ответ.

— Дома. С ней ее сестра Джиневра, синьорина Мария Соле, Беттега и синьор Розенбаум. А сама синьора сейчас на Миланезиане.

— Беттега? Беттега там, у Аниты?

— Да, Беттега поднялся к ней пару часов назад.

Теперь даже консьерж называл его просто «Беттега», как и мы, и тот факт, что он сейчас находился в доме моей девушки меня никак не успокаивал. Я вышел, не попрощавшись, но далеко уйти не получилось. Закурил. Курил, матерился, ждал. Меня трясло от ярости и усталости, что за скверный денек вдруг выдался на мою голову! Когда твоя работа — жить, как я уже говорил, любое затруднение представляется непреодолимым препятствием. А я, дабы избежать убийственных приступов хандры, развлекаюсь тем, что придумываю «игры с фатумом». Разумеется, никаким фатумом тут и не пахнет, но в этом-то и весь изюм: игры с фатумом — это всякие трюки, которые я изобретаю, чтобы убить время и бросить вызов судьбе. Вот, к примеру, иду я к лифту, а индикатор начинает мигать, и дверь вот-вот закроется, и я тогда бегу к лифту и пытаюсь блокировать дверь. Если мне это удается — значит, я победил в игре с фатумом, и я почему-то думаю, что моя девушка ко мне вернется. Если же нет, то я делаю вид, что эта игра с фатумом просто полная фигня. Другие подобные «игры» я выдумываю в основном в пьяном виде, чтобы застебать кого-нибудь или просто приколоться.

Однажды я поменял местами картины Кейта Харинга и Лихтенштейна, и никто из Розенбаумов долгое время этого не замечал.

Бывает, что такие экзерсисы даже полезны и сильно меня успокаивают. В этот вечер, например, я пытался угадать, кто из прохожих войдет в подъезд Аниты. Я попал один раз из шести и решил, что никакого положительного эффекта мне эта игра не принесла. Аниту не вернуть при помощи этих дурацких игр с фатумом, ведь она была девушкой «на равных», и потом, по всему выходило, что я все-таки ее любил. Несмотря ни на что, она оказалась единственным человеком, сумевшим убедить меня, что ганжа-таки мне не на пользу.

Я прошатался там до половины одиннадцатого, не спуская глаз с окон на четвертом этаже. В квартире было темно, свет горел лишь в одном окне — в спальне ее матери. Разве синьора не отправилась на Миланезиану? Тревога, опять тревога. Те окошки, за которыми бурлила жизнь — ужин, болтовня? — я видеть не мог, поскольку они выходили во внутренний садик.

К одиннадцати из подъезда наконец появились Беттега и Мария Соле. Увидев меня, судорожно сжимающего двумя пальцами сигарету, они разом побледнели. Я кинулся к Беттеге.

— Ты какого хрена у нее весь вечер торчишь, а?

— Леон, успокойся… Ты что, следишь за нами?

— Тебя не колышет, что я делаю. Анита — моя девушка, понял? Ну скажи что-нибудь, я слушаю…

Мария Соле стояла в сторонке, безупречно одетая, смотрела укоризненно, безуспешно пытаясь усмирить наши мятежные души. (По правде говоря, успокаивать надо было одну душу — мою.) А она робко улыбалась и источала тончайший аромат духов, похотливая скромница, которую даже мой братец умудрился отдолбать пару раз.

Беттега был весь такой безмятежный и невинный, каким я его всегда знал. Благодаря своей натуре он умел быть убедительным и вызывал во мне безотчетное доверие. Вот и сейчас он был в своем стиле, тщательно подбирал слова и пытался отойти как можно дальше от опасного подъезда.