Завтра будет солнце - Лука Бьянкини (2008)

Я вышел без каких-либо колебаний, добрался до ближайшей аптеки и громко потребовал два шприца для инъекции инсулина. Потом возвратился к разлагающемуся аристократу и протянул ему шприцы, как корсар, кидающий добычу в общак. Потом я видел, как он заливает в утюг воду, растворяет там ширево, перетягивает мне руку ремнем, заправляет шприц через фильтр от сигареты, а потом игла втыкается мне в вену. А потом я уже ничего не чувствовал.

18

Это ничего длилось с минуту, не больше.

Минута началась с того, что Мэрилин запела Happy Birthday to You, но вдруг ее резко оборвали. Я ощутил сердце где-то вне себя. Сердце пустилось в жуткий пляс, но не радуясь, а лишь безумно ускоряясь и ускоряясь. Раз-два-три-прекрати. А оно опять… Прекрати, остановись же, говорю я тебе. Сейчас досчитаю до десяти — и вот увидишь, оно остановится. Игра с фатумом. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, ноль.

И ничего. Сердце меня не слушалось. Мэрилин между тем собрала свои шмотки и собиралась возвращаться к своему Кеннеди. Дука смотрел на меня удивленно, нет, скорее озабоченно, уж не знаю, что у меня была за вывеска в тот момент, но наверняка не суперская. Мне нужно было что-нибудь, чтобы успокоиться, поскольку вставило меня конкретно. Что-нибудь радикальное, типа валиума. В карманах я обнаружил только пару мятых упаковок виагры. Дука попытался привести меня в чувство словами, он лепетал, что сейчас, мол, все пройдет, что эффект долго не длится, однако меня продолжало крутить и колбасить.

Я бросился в ванную и вернулся с таблеткой дормикума. Я заглотил ее, как волшебную облатку, размазав по щекам и губам воду, настолько был в панике. Там, где не стреляли игры с фатумом, стреляли таблетки. Дормикум мне ни хрена не помог, вообще никак. Эффект был иной, но мгновенный: я просто вырубился и рухнул на диван.

Через несколько минут я открыл глаза — передо мной был Дука. Он смотрел на меня сурово, и мне показалось, что на его лице отчего-то слишком много морщин.

— Леон, ты как? Леон? ЛЕОН?

Да здесь я, здесь, слышу я тебя, только ответить не могу. Плохо мне. Плохо, твою мать, хотя нет, уже чуть лучше. Я медленно заставил себя принять сидячее положение. В метре от меня, на столе лежал шприц, а на кончике иглы — заметное пятнышко крови. Ремень висел на спинке стула.

— Убери это.

— Мигом.

— Только будь здесь. Не уходи, твою мать, не уходи никуда.

— Как же я все это дело уберу, если мне нельзя отойти?

— Кинь куда-нибудь в угол, не оставляй меня сейчас. Черт, я же откинуться мог. Нет, сегодня мне нельзя умирать, никак нельзя.

Дука пощупал мой пульс и вздохнул с облегчением. Он знал, что меня надо бы сейчас отвезти в клинику, но неприятностей ему не хотелось, тем более, зная мою наивность, их бы он огреб по самые не хочу.

Он дал мне попить водички, в неловком и тягостном молчании, и мое дыхание практически восстановилось. Но башка гудела, ноги дрожали, я с трудом мог передвигаться. Я не хотел больше там оставаться, мне нужно было убежать куда-нибудь подальше от иглы.

Я продолжал сидеть молча, оглядывая дом, где мне чуть было не пришел крандец, потом мало-помалу пришел в себя и стал собираться.

Дука безуспешно настаивал, чтобы я посидел еще немного, потом дал мне на дорогу еще одну таблетку дормикума, запретив принимать сразу, и довел меня до лифта.

Нажав кнопку первого этажа, я глянул в зеркало — и впервые почувствовал себя виноватым.