Седьмая вода - Галина Чередий, Алена Нефедова

Моя попытка сымитировать веселье оказалась неуместной и провалилась, потому что мама слабо замотала головой и снова что-то попыталась произнести, но то ли сил не хватало, то ли пока собственное тело отказывалось повиноваться, и это привело только к новой волне слез, и прибор рядом с кроватью издал противный звук.

— Мариночка, солнышко, не надо разговаривать пока. Мы со всем справимся. Ты окрепнешь и все-все нам расскажешь. А сейчас не надо. Прошу.

Было странно трогательно слышать, как огромный мужчина, такой всегда суровый и властный практически ворковал над мамой, вытирая ее слезы и стараясь успокоить.

Но сейчас мама, казалось, не замечала его усилий и отказывалась отвлекаться. Она стала повторять одно и то же слово, глядя на меня.

— Прости… прости… прости…

Я онемела, не понимая, за что она могла бы просить у меня прощения, тем более сейчас.

— Мамулечка, прошу, не надо так волноваться. У нас столько времени впереди. Ты мне все-все скажешь, и я тебе, — я что-то говорила снова и снова, уговаривая, и дядя Максим мне словно вторил, стараясь успокоить маму.

Она, наконец, обессиленно откинула голову, как будто соглашаясь, и только гладила меня по лицу пальцами, не сводя мокрых глаз. Я же сама не знаю, как смогла удержать собственные слезы. Казалось, слова у всех иссякли, хотя желание сказать еще так много никуда не делось. Просто теперь мама переводила взгляд с меня на дядю Максима, и этого было достаточно для продолжения нашего безмолвного разговора. Слова подождут, не настолько уж они важны.

— Пора уже. Ей отдыхать надо! — кажется, медсестра появилась слишком быстро. Не могли наши десять минут закончиться так быстро.

Но возмущаться и выяснять это, конечно же, совершенно неуместно. Мамины глаза стали тревожными и заметались между нами, а прибор опять противно запищал, пугая меня почти до паники.

— Все хорошо, мы вернемся, — торопливо пообещала я, понимая, что еще совсем чуть, и я не справлюсь с эмоциями.

— Может, все же можно кому-то остаться? — я видела, как дядю Максима аж потряхивать стало от беспомощного выражения в маминых глазах, но он держался, не выдавая свой гнев. — Разве не видите, она не хочет, чтобы мы уходили.

Медсестра же достала из судочка наполненный шприц.

— Она сейчас все равно спать будет. Вы поверьте, так лучше будет. Нельзя ей переутомляться. Идите.

Я погладила мамину руку и выдавила из себя улыбку.

Едва оказавшись за дверью, я больше не могла держаться. Зажав рот, я бежала по коридору, пока не добралась до окна в его конце и, уткнувшись лбом в стекло, позволила себе плакать. И я не могла сказать, чего больше в моих слезах. Радости от того, что мама жива и снова с нами, или горя от степени ее боли и осознания, что до счастливого конца еще ой как далеко. Реальная жизнь не кино, где лежавшие при смерти, едва очнувшись, счастливо уходят в обнимку с родней в закат. Нет, теперь для меня стало совершенно очевидно, что до этого пройдет много дней и масса усилий. Да, меня предупреждал мамин лечащий, да, я читала в сети. Но одно дело читать и слушать, а другое — увидеть своими глазами родного человека, страдающего от боли и неспособности даже справиться со своим телом. Нет, сейчас я не боялась и не собиралась даже мысли допускать, что мы все вместе с этим не справимся. Может, все страхи и отчаяние еще впереди. Но пока я ни думать, ни подпускать их к себе не хочу. Сильные руки Максима Григорьевича легли мне на плечи, и только тогда я ощутила, что меня колотит, как в лихорадке. Я одновременно обрадовалась и смутилась из-за его поддержки, и слезы тут же иссякли. Извечное мое неумение и стыд проявлять сильные эмоции перед кем-то сработало как выключатель. Ведь он и сам не меньше меня нуждается в поддержке, я же видела, каково ему, так есть ли у меня сейчас право малодушно истерить, оттягивая внимание на себя?