Свет мой - Наталья Чернякова

– Короче, слушайте все новый анекдот: стоят Сталин с Молотовым на крыше мавзолея и принимают парад. Холодно.

– А что, товарищ Молотов, давайте по одной?

– Не смею отказаться, Иосиф Виссарионович!

Достают из-под полы бутылку «Московской», откупоривают.

Вдруг, откуда ни возьмись — пионеры с цветами. Один мальчик подбегает к Сталину, говорит:

– Пить вредно, товарищ Сталин! Это не по-пионерски!

– Откуда ты, мальчик? Как тебя зовут? – умилился Сталин.

– Да это Миша Горбачёв, из 4-а класса, – ответила за него одна девочка.

– Да ладно тебе, Рая, – засмущался юный герой…

– Что молчите, – продолжил первый секретарь, – не поняли что ли? Горбачёв с его женой все виноградники повырубили. Дармоеды! Что пьём? Гадость какую-то.

Все загудели, поддерживая мысли местного лидера комсомола. «Вот тебе и молодой коммунист – носитель идей партии и правительства. Перевёртыш, – подумала я. – Как там у Шекспира: «Грехи других судить вы так усердно рветесь, начните со своих и до чужих не доберётесь». И вскоре я ушла тихо, по-английски. Подальше, подальше от городской богемы.

Утро следующего весеннего дня радостным не казалось, несмотря на ласковое солнышко, веселую игру воробьев в лужах на дорогах, задорные крики детей в школе. Я не боялась последствий моих ироничных вчерашних высказываний. Нет. Напрягала сама ситуация: меня, взрослого человека, будут отчитывать за сказанную правду. Как говорится: «А судьи кто?» У Белинского, кажется, в каком-то произведении, есть такая мысль: мерзавцы всегда одерживают верх над порядочными людьми потому, что они обращаются с порядочными людьми как с мерзавцами, а порядочные люди обращаются с мерзавцами как с порядочными людьми.

Перед уроком в кабинет вошла Ирка и попыталась подбодрить, мол, все будет хорошо, Свиридова вроде бы уговорили не давать делу ход. Однако минут через тридцать после начала первого урока прибежала секретарша Аллочка, почему-то её так звали, несмотря на пятидесятилетний возраст, и пригласила в кабинет директора. Подозревая, что разговор затянется, я дала детям задания для самостоятельной работы в классе и дома.

Василий Иванович был настроен решительно и начал отчитывать с порога – я плохо справляюсь со своими обязанностями, припомнил при этом инцидент на базе, я не умею себя вести в компании высокопоставленных товарищей, не правильно понимаю политику партии. Но он постарается эту проблему решить, дав мне ещё одно поручение – проводить по вторникам часы политинформации для работников школы. И это не всё. Я должна немедленно извиниться за хамское поведение перед Сергеем Сергеевичем, позвонив ему в райком комсомола.

– Не буду! – твердо сказала я и повторила: – Не буду!

– Послушай, Светлана Владимировна, у тебя вся жизнь впереди, зачем тебе лишние проблемы? Извинись, и всё будет хорошо. Нельзя так себя вести.

– Нет, своей вины я не чувствую, извиняться не стану. А вообще, нужно написать в крайком комсомола. Пусть разберутся в этой ситуации, дадут оценку моим действиям и действиям Свиридова, – ответила я и поняла, что не смогу удержать подступающие от обиды слезы. Развернулась и выскочила из кабинета, услышав в коридоре жестко сказанное: «Вернись!»

Я забежала в пионерскую комнату, упала на первый попавшийся стул, стоящий у двери, и расплакалась. Рыдала до тех пор, пока не услышала тихое: «Что случилось?» Подняв глаза, как в тумане, рассмотрела Огонька. Оказывается, плача, не услышала, когда он зашел. Всхлипывая, ответила: «Ничего страшного». Шурик подошел ближе и нежно погладил по голове: «Не плачь, маленькая. Все пройдет». Обнял и прижал к своей груди. Так мы и сидели: ещё плачущая я, и он, казавшийся мне в тот момент таким взрослым, таким близким, самым родным, самым понимающим человеком. Наше невероятное единение душ прервал окрик директора: