Доля ангелов - Марина Юденич (2004)

Она прошла тотчас, как стало понятно, какой ловушкой обернулась для меня наша первая квартира.

Беспокойная бродячая жизнь имела, оказывается, одно неоспоримое преимущество — мы постоянно были вместе. Точнее, я постоянно была при нем. Как выяснилось, исключительно потому, что деваться было попросту некуда. Вот и таскал за собой, как громоздкий чемодан, который — согласно известной сентенции — выбросить жалко, а носить надоело до чертиков.

Однако ж — носил.

С появлением квартиры все изменилось.

Теперь чемодан был брошен в угол и забыт до поры.

Тоша оставил меня в пустой квартире, изредка забегая, чтобы бросить корм и проверить — жива ли?

Другого — того, к примеру, что могу куда-нибудь деться — Тоша не допускал. И правильно делал — никуда, разумеется, я не делась и деться не могла по определению.

Задним — как принято говорить — умом теперь понимаю: за время наших скитаний изрядно надоела Антону, и, надо полагать, в один далеко не прекрасный день он просто оставил бы меня на очередной лавочке и исчез навек.

Здесь одинаково возможны два варианта.

Я могла умереть сразу. От любви, тоски и предательства. Не суть, что было бы указано в казенном свидетельстве о смерти. Банальный суицид, дорожно-транспортное происшествие, смерть от переохлаждения или острая сердечная недостаточность. Все это в равной степени могло быть правдой и неправдой одновременно, потому что так или иначе я умерла бы именно от любви и предательства, которое невозможно пережить.

В другом — перетерпев, зажила бы иной, неизвестной жизнью. Возможно — счастливой, возможно — нет. Но как бы там ни было, теперь это была бы не я.

Какая-то другая женщина сорока с лишним лет.

Однако ж несчастные мамины восемьдесят рублей!

Бросить их Антон не мог, да и не хотел. Зачем бросать, если можно иметь и пользовать, ничем при этом не поступаясь?

Словом, он милостиво оставил меня при себе, а вернее — при пустой, грязной квартире.

Сам же — заскучав по былой абсолютной свободе — пустился во все тяжкие.

Антон любил жизнь во всех ее проявлениях и жил как дышал — полной грудью.

Всегда.

Он и тогда наслаждался жизнью, не подозревая, что наслаждения убоги, жизнь грязна и пахнет отвратительно, как дешевый портвейн, который потреблял ежедневно.

А может, догадывался обо всем или даже знал наверняка, но не страдал от того нисколько и даже не морщился. Дожидался лучших времен, которые — уверен был! — наступят однажды сами по себе.

И наступили же!

До той поры наслаждался тем, что было доступно.

Возможно, все было так. Потому его всегда раздражал утонченный восточный снобизм Хайяма: «Уж лучше голодать, чем кушать что попало…»

Антон до поры был совсем не сноб, легко мог — «что попало». И с удовольствием.

Словом, именно в те дни открылись для меня звуки пустой квартиры.

Антон мог отсутствовать днями и даже неделями.

Я замирала, впадая в анабиоз, и только слух обострялся до крайности, вбирая — будто бы — энергию всего тела, замершего в тупом оцепенении.

Потом, однако, ситуация несколько изменилась.

Он стал появляться чаще — и я, наивная, разумеется, возрадовалась, и размечталась, и воспарила…

Не представляла, что сулят эти перемены.

Не чувствовала смерти, которая притаилась близко. Выжидала.

А дело было за малостью.

Подходящим случаем.

2002

Я начинаю привыкать к Малевичу.

Правда, возможность лицезреть шедевр значительно поубавилась.

По собственной воле я свела ее к минимуму, одним поворотом кресла, похожего на трон.

Даже стол, похожий на взлетную полосу Небольшого аэродрома, не пришлось отодвигать от стенки. Он стоял достаточно далеко: кресло вместе со мной легко поместилось в этом пространстве.

Преобразований оказалось почти достаточно.

Все — по крайней мере в этом сегменте офисной жизни — приобрело относительно нормальный вид.