Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Хихиканье отдается множественным эхом, голоса смешиваются, превращаясь в какофонию. Конфетка уплывает от них, уплывает по улицам подводного города, и даже во сне это кажется ей странным, потому что она не умеет плавать. Но это, должно быть, умение, которому не надо учиться, она может плыть, даже не сняв ночную рубашку, направляя тело через проулки, похожие на сточные канавы, и через светлые прозрачные улицы. Если это Лондон, то его население смыло как мусор и отнесло куда-то вверх – грязную пену человеческих обломков, марающую небо. Кажется, внизу остались только те, кто имеет значение для Конфетки.

– Клара? – Голос звучит совсем близко, и это самый прелестный и мелодичный изо всех голосов, слышанных Конфеткой.

– Нет, Агнес, – отвечает она, поворачивая за угол. – Я не Клара.

– Тогда кто вы?

– Не смотрите мне в лицо. Я помогу вам, но в лицо мне смотреть нельзя!

Агнес лежит на спине, на булыжнике узкого переулка; ее обнаженное тело – как белый мрамор. Одна рука на груди, другая ниже, прикрывает детской ладошкой волосистый треугольник.

– Вот, – говорит Конфетка, сбрасывая с себя ночную рубашку и накрывая ею Агнес. – Пусть все случившееся останется нашей тайной.

– Благослови вас Бог, – говорит Агнес.

И внезапно исчезает водный мир Лондона; они лежат вдвоем в постели, теплые и сухие, уютно обнявшись, как сестры, и смотрят друг другу в лицо.

– Уильям говорит, что вы – фантазия, – шепчет Агнес и тянется к Конфетке, чтобы развеять сомнения. – Игра моего воображения.

– Не обращайте внимания. Мало ли что говорит Уильям.

– Пожалуйста, моя дорогая Сестра, назовите мне ваше имя.

Конфетка чувствует между ногами руку, которая нежно накрывает больное место.

– Меня зовут Конфетка, – говорит она.

Глава тридцать четвертая

Имени нет ни на одном из двух конвертов, которые на другой день находит Конфетка под дверью своей спальни. Один конверт чист, на другом написано: «Тем, кого это может интересовать».

Время – половина первого. Она только что вернулась после утренних занятий с Софи, во время которых девочка с самого начала дала ей понять, что ничто не должно мешать столь серьезному делу, как учеба. Вчера все было очень интересно, но сегодняшний день должен быть другим – а вернее, он должен быть таким, как обычные дни.

– Пятнадцатый век, – начала Софи тоном человека, на которого возложена ответственность за спасение этой эпохи от небрежности и упущений, – ознаменовался пятью важнейшими событиями: было изобретено книгопечатание, турки взяли Константинополь, в Англии была гражданская война, которая продлилась тридцать лет, испанцы прогнали мавров обратно в Африку, и Америку открыл Христофор… Христофор…

Тут она подняла глаза на Конфетку: ей нужно только имя итальянского мореплавателя – и больше ничего.

– Колумб, Софи.

Все утро, хотя Конфетка десять раз была готова сорваться в слезы, ибо импровизированная прокладка, пришпиленная к панталонам, подтекала кровью, она держалась как образцовая гувернантка, играя эту роль именно так, как требовалось ее ученице. Затем, подобающим образом завершая утренние уроки, они с Софи поели протертые овощи и рисовый пудинг на молоке – самый щадящий ленч из всех, которые им подавали, доказывающий, что кухня получила информацию о неладах с пищеварением мисс Рэкхэм. Разочарованные взгляды, которыми обменялись Конфетка и Софи, когда Роза поставила перед ними исходящее паром блюдо, ознаменовали самый интимный момент – с начала дня.

Сейчас Конфетка возвращается к себе, предвкушая блаженный миг, когда она освободится от промокшей тряпки между ногами и заменит ее на чистую. К сожалению, вчерашний таз с водой унесли; это понятно: едва ли можно было ожидать, что Роза оставит стоять в комнате остывшую воду с липким кровяным осадком на дне.