Роман женщины - Александр Дюма-сын (1994)

Все мы, молодые люди, которых счастье сделало скептиками и которые, при одном приближении страданий, начинали верить, все мы, говорю я, когда входили в храм Божий, то видели в нем один только непонятный символ чего-то, одно сомнительное предание; все мы, драпируясь в атеизм, которым так гордятся некоторые, думали, что жизнь не нуждается ни в молитве, ни в верованиях, и между тем все мы безотчетно исповедовали религию, основанную на догматах церкви. И действительно, если кто-нибудь и выказывает ложное сомнение, то все-таки в сердце своем боготворит иное существо, которое он чтит выше всего и которое незаметно приводит его к отвергаемой же им истине. Так дитя обожает мать, юноша — женщину, и их-то имена призывает человек в минуты горя и бедствий, забывая, что прежде этих имен существует имя Всевышнего; он, как мореход, который, вместо того чтоб обращаться непосредственно к Богу, обращается к звездам. Но, предполагая даже, что он действительно не верит, — то, видя страдания близких и дорогих ему существ, он поневоле прибегает к молитве, а особенно, когда он находится лицом к лицу с таким несчастием, против которого бессильны людские средства: когда он стоит у одра болезни любимого существа и видит смерть, готовую похитить его сокровище, — о, тогда он вспоминает о существовании высшего могущества, которое одно может остановить и смерть, и море и которое по благости своей всегда прощает кающихся. Да, счастлив тот, кто может сказать себе: «Если некому поддержать меня в моей скорби, если у меня нет ни родных, ни друзей, если некому разделить моих слез, если стоны души моей не находят на земле отголоска, то, не требуя ничего от людей, я войду в один из храмов, воздвигнутых Спасителем и находящихся почти на каждом шагу, как станция для страждущего путника, преклоню перед алтарем колени, и, присоединив голос сердца к раздирающимся вокруг меня торжественным звукам молитвы, я забуду страдания и предамся новым надеждам; в эти минуты, как бы кратки они ни были, небо ниспошлет мне утешение и силы, и я выйду из храма лучшим, чем вошел в него; я твердо вынесу гнетущее меня горе».

Так действуют на душу звуки органа; они взволновали сердце и мысли обеих подруг, и, рождаясь под их пальцами, они увлекали их все более и более, так, что уже сумрак распространился в капелле, а они все еще оставались на тех же местах, подобно незримым гениям ночи, которым приписывают эту дивную музыку природы, так обаятельно действующую на человека. Наконец, орган умолк: его последний, дрожащий звук глухо раздался под сводами капеллы и слился с тишиною.

Обе девушки взглянули друг на друга, как будто они очнулись в одно и то же время и от одних и тех же грез; они инстинктивно схватились за руки, ибо им обеим было страшно.

— Уже поздно, — сказала Клементина, — уйдем отсюда.

А между тем ни та, ни другая не трогались с места; им казалось, что среди окружающей их темноты они встретятся с бледным призраком привидения, вызванного их же игрою, и которого появление должно быть ужасно: они близко прижались одна к другой и шепотом обе проговорили: «Мне страшно».

Потом, как бы руководимые одною и тою же мыслью, они взяли несколько сильных аккордов, и под мгновенно раздавшиеся звуки они быстро сбежали с лестницы. На последней ступени остановившись, они прислушались к умирающим звукам и взялись за ручку двери; но в это время они услышали шелест платья и шепот. На этот раз они не могли более сомневаться; никого, кроме них, не могло быть в капелле, и потому они остановились, пораженные ужасом и почти без движения. Страх еще более усилился, когда тот же таинственный голос, приближаясь и делаясь слышнее, проговорил: «Мари!» Молодые девушки были убеждены, что это была тень одного из предков, и с инстинктивною надеждою ребенка, который всегда призывает на помощь тех, кого более любит, Мари вскрикнула: «Мамаша!»

— Да, это я, — отвечал тот же голос, в котором теперь она не могла не узнать голоса графини, — я напугала вас, — говорила г-жа д’Ерми.