Пока я здесь - Лариса Романовская (2022)

И вот уже видна сама лампа, на столе возле маминой и папиной кровати. Лампа зажжена, отражается в тёмном зимнем окне. Я лежу между маминой и папиной подушками, слушаю папину сказку. Потом я усну и папа отнесёт меня в мою кровать, я этого не помню, но знаю. А пока сказка, обязательно надо, чтобы горела лампа и чтобы папа показывал на обоях театр теней, зайца и птицу. Сказки были про них. Заяц был храбрый, а птица очень умная… Они летали на разные планеты, забирались в океанские глубины, шли на новогоднее представление и не стеснялись там читать стихи, и вообще спасали Деда Мороза и всех подряд… На экране папина рука, он показывает зайца, пятна в лавовой лампе, я сама видна со стороны, будто на телефон сняли… Я улыбаюсь, перебиваю, машу руками, наверное, я ещё долго не усну…

Звука нет.

Картинка плывёт, становится нечёткой, как за замёрзшим стеклом… Когда я еду в мерзлом автобусе, то, что в окне, нечёткое и будто ненастоящее: прохожие, двери магазинов, огни в домах… И сейчас так же. Вроде своё воспоминание показываю, настоящее, для меня дорогое, а оно какое-то чужое, непонятное…

В зале негромко разговаривают взрослые, хнычут и крутятся дети…

– А когда пойдём?

– А скоро полдник?

– А когда будет счастье?

И спокойный, почти пожилой женский голос:

– Скоро будет, потерпи. Сейчас девочка нам покажет… Потерпи, моё золото… Сейчас нам девочка всё покажет, всё отдаст, сейчас будет счастье…

Женщина в тёмном больничном халате держала на коленях двоих малышей, они извивались и отпихивали её лицо, а она раскачивались, повторяла и смотрела мне в глаза, требовала…

И другие тоже так смотрели. Ждали. А у меня была только эта картинка, которую никто не хотел разглядывать… Мне очень… Я бы убежала, наверное… Но некуда. Двери закрыты, возле каждой стоит, как часовой, сестра… И тоже смотрит, ждёт… Что я им тут должна сделать? Из шкуры выползти, как змея? Взлететь под потолок?

Я зажмурилась.

Стояла неподвижно и верила: если сейчас не шевелиться, я отсюда исчезну… Меня не будет, они до меня не доберутся, они ничего от меня не получат, не добьются…

Они от меня отстанут! Все! Навсегда! Как же они мне все…

Но тут вдруг рванулись аплодисменты. Громко, почти страшно. Такой вал звуков. Будто кто-то распахнул дверь, а за ней море в бурю, ураган… Вот точно так же они мне хлопали.

Не мне! Белой ярости у меня за спиной.

Экран сиял нереальным светом. Никаких фигур на нём не было. Никакого папы, никакой меня… Белое ослепление. Как лампа хирурга… Одновременно хотелось зажмуриться и смотреть в упор. Быть этой белой яростью.

Может быть, я кричала. Мне казалось, что я лечу. Как на американских горках, как на надувном матрасе, подхваченном волной… Как во сне, когда снится падение… Как всё сразу. Белый свет, невесомость и слёзы. Крики в зале, детский плач, аплодисменты…

У меня сейчас не было слов, я не могла объяснить, что со мной происходит. Это просто счастье, как всегда, когда горел экран. И я сама была счастьем, всеми словами и слезами, всей этой толпой. Я знала про каждого из них, я была ими всеми, одновременно. Это то, чего мне хотелось больше всего на свете, – быть всеми. Это как на сцене, когда вы все вместе – это спектакль. И потом, когда аплодисменты, это сигнал: смерть спектакля, всё прошло, он перестал быть живым… Я сейчас тоже была слишком живая, за них за всех… Я знала про каждого из них… Они все будто мной дышали, я с каждым вдохом становилась всё ближе, разлеталась по воздуху…

Потом меня обхватили. Будто не хотели, чтобы я куда-то улетела или падала.

От экрана шёл гул. Может даже пар… Лица людей были сияющими, почти до синевы. Из-за этого я не сразу узнала того, кто меня сейчас удерживал.

Мама Толли. Она была будто старше, с провалами вместо щёк… Зато брови и ресницы сейчас проступали чётко, были ярко-голубыми… Страшно. Живой человек, а лицо будто не человека, другой какой-то сущности…