Он уходя спросил - Борис Акунин (2022)

– Да вы бы меня не поняли! У вас глаза горели одержимостью. Вы жаждали восстановления справедливости. И никакие государственные резоны не убедили бы вас, что эту гнусную историю нужно как можно быстрее предать забвению. Знаете, в чем главная трагедия России? В том, что прекраснодушные энтузиасты пытаются установить справедливость, ничего не понимая в государственном устройстве, и в результате творят больше зла, чем любые преступники. Это мечтатели-человеколюбцы, милюковы с гучковыми, загнали нас с вами в чекистский «накопитель». И сами в нем оказались! Не знаете настоящей жизни, не умеете управлять – не суйтесь! Управление государством – особая миссия, требующая от своих служителей тяжких жертв. Господин Достоевский с его слезой младенца, поставь его у кормила, погладил бы младенца по головке, а попутно угробил бы миллион других младенцев! Мой отец – а это был выдающийся человек, настоящий жрец государственного служения – говорил мне: «Есть монархи и министры, их дело – представительствовать и блистать. И есть хранители священного огня, которые не лезут на передний план, остаются в тени, но именно от них зависит, погаснет этот огонь или нет». Отец воспитывал меня так, чтобы я берег этот огонь больше собственной жизни и был готов пожертвовать ради него чем угодно – личными привязанностями, любовью, дружбой, даже собственной душой. Но я не справился со своей задачей. Святилище разорено, треножник рухнул, сакральный огонь погас. Российское государство, простояв тысячу лет, рассыпалось, когда вахту нес я. И за это мне нет прощения. Пусть чекисты ставят меня к стенке, туда мне и дорога. Надеюсь, что того света не существует и мне не придется смотреть отцу в глаза…

Я притих, впечатленный страстностью этого внешне холодного человека.

– Только вот чего я не понимаю и никогда уже не пойму… – продолжил он, глядя поверх меня и, по-видимому, ведя диалог с самим собой. – Мой отец, казалось, выплавленный из стали, очень странно умер. Покончил с собой. Ни с того ни с сего, безо всяких видимых причин. Застрелился дома, в кабинете, не оставив записки. Я никогда в жизни не видел, чтобы он брал в руки огнестрельное оружие. Он даже возвел это в принцип. «Государственный сановник не должен иметь при себе средств самозащиты, – говорил он. – Унизительно до такой степени не доверять системе. Есть специальные люди, которые по долгу службы меня охраняют, и этого довольно». А сам пустил себе пулю в лоб, притом из весьма специфического пистолета, какой носят секретные агенты. Есть такой «браунинг FNS», я запомнил название…

Меня качнуло. Я вдруг вспомнил, каким странным тоном Мари Ларр переспросила меня тогда: «Викторович? Воронин?».

– А когда это произошло?

– Вы про смерть отца? В девятьсот шестом. Год, конечно, был очень тяжелый. Казалось, государство вот-вот развалится, не выдержав проигранной японской войны и революционных потрясений. А всё же на отца это было так непохоже. Увы, у всякой стали есть предел износа…

В четырнадцатом году Мари говорила, что ездила в Россию разбираться в обстоятельствах гибели ее отца восемь лет назад, вспомнил я, то есть аккурат в девятьсот шестом. И сказала, что «разобралась». Однако говорить Воронину о своей догадке я не стал. Зачем? Да и где она теперь, Мари Ларр? Вскоре после ее высылки началась великая война. Я не знаю, что сталось с женщиной, которая ненадолго озарила мою ординарную жизнь сиянием своих холодных, ярких лучей. Молю Бога, если Он есть, чтоб Мари была жива и счастлива.

Я вспомнил другого участника той истории – большевика Миловидова. Мы ведь ныне оказались в том самом земном раю, который он обещал построить, и ведь построил. Сейчас, наверное, заседает в этих их совнаркомах и реввоенсоветах.

Спросил Воронина, не знает ли он, где сейчас инженер Миловидов.

– Умер во время войны, в Швейцарии. Принял яд. Перед тем несколько месяцев болел, не вставал с постели.

– А Осип Менгден? Про него что-нибудь известно?