Он уходя спросил - Борис Акунин (2022)

– Не у нас в России. И я не обязан, Гусев, отчитываться перед вами в своих действиях. Так что? Вы подписываете прошение об отставке или отправляетесь под арест? У подъезда ждет автомобиль с конвоем.

Я подписал. Что мне оставалось?

Утро после полнолуния, или Пятнадцать шагов

Скрежещет засов железной двери.

Я вздрагиваю, оборачиваюсь.

Из июня четырнадцатого года возвращаюсь в сейчас и здесь – в сентябрь восемнадцатого, в тюрьму петроградской ЧК.

Уже рассвело.

Мне сказали, что утро здесь начинается с переклички, после которой кого-то уводят, и эти люди потом уже не возвращаются.

С нар поднимаются мои товарищи по несчастью, взятые в заложники согласно декрету о красном терроре.

Неделю назад какая-то женщина стреляла в большевистского вождя. Расплачиваться за пролитую ею кровь должны «классово чуждые элементы»: «реакционеры», «царские сановники» и «опричники самодержавия». Я причислен к последней категории, хоть уже пятый год нахожусь не у дел. В домовой книге записано, что я служил в Департаменте полиции на видной должности, и этого достаточно.

– Встать у стены! В ряд! – кричит хриплый голос.

Мы встаем, нас двенадцать человек. Вчера я успел перемолвиться словом только с половиной из них, потому что остальные упорно отмалчивались, смотрели вокруг дикими глазами. Всех вытащили из дома, все в потрясении. Оно действует на людей по-разному. Кто-то становится болтлив, кто-то замыкается в себе. К тому же прошел слух, что в камеры подсаживают «кукушек», те потом докладывают тюремному начальству о контрреволюционных разговорах, и на основании этих доносов потом уводят тех, кто не вернется.

Из заложников, с кем я познакомился, двое – генералы, один чиновник дворцового ведомства, один викарный архиерей и еще банкир, который всем надоел своими причитаниями: он-де не капиталист, а наемный служащий и никого никогда не эксплуатировал.

Небритый, мутноглазый человек в мятой гимнастерке, с расстегнутой кобурой на ремне, оглядывает арестованных. Губы у него шевелятся – он нас пересчитывает.

– Выходь! Все выходь!

– Как все? – дрожащим голосом спрашивает рыхлый господин, что давеча скрипел зубами во сне. – Почему все? Меня только вчера вечером доставили!

– Тут все почти вчерашние, – говорит ему дворцовый чиновник. – Позвольте, товарищ, то есть гражданин, а разве вы вызываете не по списку?

– Все выходь, все, – повторяет надзиратель. – Приказ пришел, камеры начисто освободить.

– Что он сказал? Освободить? – прикладывает руку к уху архиерей. Он глуховат.

– Как же, освободят они, – ворчит седоусый генерал с немецкой фамилией, которую я забыл. – Идемте, господа, пока прикладами не вытолкали.

Мы в коридоре. Он весь заполнен, людей выводят и из других камер. Мне становится менее страшно. Такую толпу расстрелять невозможно. Вероятно, собираются перевести в какое-то другое место. Может быть, в Кресты.

Мое предположение подтверждается. Во дворе нас делят на группы по двадцать. Кто-то знающий (интересно откуда?) сообщает, что столько человек помещается в кузов грузовика.

И точно, за воротами фыркает мотор. Первую группу гонят туда бегом, подгоняя отставших пинками.

Кричат:

– Живо! Живо!

Я вижу, как заложники лезут через борта машины. Старик в шинели без погон, но с красными генеральскими отворотами и лампасами на брюках замешкался. Солдат орет ему:

– Тебе штык в гузно ткнуть, превосходительство сраное?

Генерал болтает ногами. Его втягивают под мышки.

Грузовик отъезжает. Наполняют второй, третий, четвертый. Они тоже отбывают, фыркая и плюясь выхлопным дымом.

Ворота снова захлопываются.

Я вижу, что нас осталось четыре группы. Значит, грузовики отвезут тех и вернутся за нами.

Наша двадцатка крайняя, четвертая.

Я в первом ряду.

Человек из последнего ряда предыдущей группы оборачивается. Я вижу, что это Воронин.