Много званых - Алексей Иванов (2016)

К отцу Леонтий не пошёл – не хватило смелости, и решил просить помощи у матушки. Он выждал, пока в горнице останутся только Варвара с семилетним Федюнькой и четырёхлетней Танюшкой, Маша и Аконя.

– Машка, поди гулять, – сказал он. – Мне с матушкой потолковать надо.

– О чём, Лёнюшка? – спросила Ефимья Митрофановна.

Она сидела в красном углу и сшивала разноцветные лоскутки.

– Сеня девку нашёл.

– Ну и славно. Давно пора.

– Лёнюшка, хорошенький, можно я останусь? – заканючила Маша.

– Не твоё цыплячье дело.

– Да пусть послушает, ей тоже жить, – добродушно рассудила Ефимья Митрофановна. – Только за печку, Маня, уберись, не мешайся.

Маша исчезла за печкой. Варвара тяпкой секла в корытце капусту на пироги. Федюнька и Танюшка играли на половичке. Аконя сидела на своём сундуке и что-то плела из верёвочек, но Аконя – бестолковая, пусть остаётся.

Леонтий рассказал о Семёне и ссыльной. Митрофановна задумалась.

– А обойти нельзя, Лёнюшка? – мягко спросила она.

– Да он будто умом тронулся. Знаешь ведь его: тихий, а не своротишь.

– Ты сам-то что полагаешь?

– Надо выкупить.

– У нас вон Аконька холопка. Куда ещё?

– Место найдём.

– А ты, Варвара, что присоветуешь?

– Баба надобна, – сронила немногословная Варвара.

Митрофановна старела, и всё домашнее хозяйство висело на Варваре и Маше, но Маше замуж пора. Аконя годилась только на работы по двору – за скотиной ходить, а в прочих бабьих заботах была не ловка: ткать не умела, готовила грубо, как на костре, пошлют бельё стирать на реку – утопит бельё. А на подворье четыре мужика, если считать и Петьку, два отрока и два дитя.

– Главное тут – батю уломать, – тяжело вздохнул Леонтий. – Но я не справлюсь. Это только ты можешь, матушка.

– Он в деда Мосея своего поперечный, – кивнула Митрофановна.

– Тебя-то он послушает. Хоть крикун, а поругает, да примет.

О чём и как Ефимья Митрофановна говорила с Семёном Ульяновичем, никто, кроме бесстрастной Варвары, не слышал – все Ремезовы сбежали из горницы в летнюю, холодную половину дома. Слышны были только вопли Семёна Ульяновича, бряканье покатившегося чугунка и детский рёв. Потом Семён Ульянович выскочил в сени, бабахнул дверью и побежал к себе в мастерскую, но по пути на дворе продолжал греметь:

– Батя, сымай штаны, нам высморкаться не во что! Поженили острог на богадельне! Все заодно, только я мимозыря! Отца родного в хлев сселили! Свиней заведу, с ними буду жить! Свинье приятель угол, она с ним чешется!

– Батька могучий, – с уважением сказал Леонтию Петька.

Наутро Леонтий и Семён отправились на Троицкую площадь. День был не ярмарочный, однако площадь всегда оставалась многолюдной, хотя в будни торг не выпирал на окрестные улицы, а зазывалы и сбитенщики не хватали за рукава. В Тобольске давно никто не жил плодами одного лишь собственного хозяйства: каждый делал свою работу, излишек продавал и покупал всё остальное, что ему необходимо. Рынок был средоточием жизни.

Сквозь деловитую, нешумную толпу Леонтий и Семён прошли к загону, где продавали невольников. За оградой возле стены сарая стояли два десятка баб помоложе – старых и больных оставили в сарае. Выглядели бабы одинаково: худые, в залатанном рванье, с одинаковыми лицами – серыми, будто заношенные и выстиранные онучи, вывешенные в ряд на просушку. Перед бабами, как обычно, гулял приказчик Куфоня; он похабно шутил и задирал знакомых, что переминались у ограды. Куфоня давно утратил и совесть, и жалость, и даже тягу к бабам, и сейчас просто забавлялся от скуки.

– Бабы с Руси, много не проси! – сыпал он кабацкие скоморошины. – Выбирай невесту по любому месту! За двух скидка, за трёх – четвёртая!

– Близко не подходи, Лёнь, – опасливо зашептал Семён, придерживая брата. – Увидит она…

– А то она тебя дома не увидит… Которая там?

– Вон та, – указал Семён.