Ведьма - Анна Никода (2020)

Чувствуя непонятную тоску в груди, я опустилась на колени и начала вырывать упругие, сухие стебли осоки и костра. Прожить такую долгую жизнь, весьма насыщенную событиями, если подумать. И закончить ее вот так. В полном одиночестве, за казенный счет. Хорошо если в гроб положили, а не сбросили так. Надо бы для нее поминовение заказать…

Надо бы вернуться, спросить у дедули как она померла. Хотя если б там было что-то необычное, он бы наверняка рассказал. Судя же по его словам, прабабка померла своей смертью, от старости. И чего участковый воду мутил?

Когда я вышла с кладбища, уже начинало темнеть — сумерки опускались на деревню и окружающий ее лес. По дороге брели коровы, кое-где мальчишки волокли за веревки упрямых коз. Осторожно обходя следы жизнедеятельности двурогой живности, я не заметила, как добралась до дома. Свет у головы все еще не горел, Гришкина бабка как раз загоняла корову в калитку. Мои двое уже стояли во дворе — вместе с понурой Машкой. Выглядела она из рук вон плохо — грязный мятый сарафан, заляпанные землей и навозом резиновые сапоги, всколоченные волосы с длинными колосьями пшеницы.

— Иди в дом, согрейся, — заметив посиневшие губы девчонки, бросила я, открывая дверь. Машка покорно кивнула и скрылась в сенях. Я загнала коров, покормила, подоила, задала корма курам и только тогда, отряхнув штаны от соломы и корма, вошла следом.

Девица сидела у затопленной печи, держа на коленях смирившегося со своей участью кота (то бишь обвисшего тряпочкой) и рыдала в три ручья, вытирая лицо кухонным полотенцем. Рев был похож на звуки иерихонской трубы.

Не отвлекая ее от этого полезного занятия, я открыла заслонку, сунула туда котелок с остатками картошки с капустой, потом вытащила из погреба пяток луковиц и сунула девчонке под нос:

— На, режь.

— Зачем? — шмыгнула она носом. Красный опухший нос больше всего выделялся на зареванном лице.

— Все равно ведь слезы льешь, так хоть по делу будет, — пожала я плечами, забирая кота и перекладывая его на печь. Он приоткрыл зеленый глаз, благодарно муркнул и снова притворился мертвым.

Пару минут раздавалось растерянное сопение. Я собирала на стол, затеплила свечи, шумно брякнула на плиту чайник, достала чугунок из печи, установив его в центре стола.

— Нарезала?

— Нет, — буркнуло дитя, откладывая в сторону луковицы и перемещаясь к столу.

— Неа, — категорически высказалась я, когда она потянулась за хлебом. — В таком виде за стол не садятся. Иди умойся.

— Ты злая, — раздалось из сеней. Я хмыкнула.

— Там расческа на гвоздике, волосы прибери!

Пока Машка приводила себя в порядок, я разложила ужин по тарелкам и забралась на свою табуретку, прислонившись к стене спиной. В неверном свете свечей комната казалась живой, наполненная тенями и оранжевыми отблесками огня.

— Ну? Полегчало?

Девчонка, уже гораздо более симпатичная, хоть и с мокрым до самой груди воротником, кивнула. Судя по тому, с какой целенаправленностью она запустила ложку в котелок, аппетит у нее от горя не пропал.

— Мать уехала?

— Угу… — на глаза начали наворачиваться слезы, но жевать и рыдать одновременно весьма проблематично, а рот уже занят картошкой, так что по щекам сбежала пара слезинок и тем дело и ограничилось.

— Тебя не взяла.

Тяжкий вздох.

— А чего тебе, здесь плохо?

Задумчивое молчание.

— Бабка тебе лучше матери, никто не обижает, ходи, где хочешь, делай, что попало, — перечислила я, загибая пальцы. — По мне, так пропади он пропадом, этот город.

Пару минут мы сосредоточенно жевали, таская из миски малосольные огурцы. Окно медленно, но верно запотевало — на улице холодало. Неужели прабабка так и жила — сидела в одиночестве у окна долгими осенними вечерами, отгородившись от враждебного ей мира? Смотрела на фотографии так и не навестившей ее перед смертью дочери?