Исчезновения - Эмили Мерфи (2019)

Вижу, что отец не хочет кричать на Майлза в эти последние мгновения. Он смотрит на нас прищурясь и поднимает наши чемоданы. Его широкая и высокая фигура резко контрастирует с их изношенной кожей. Он уедет только завтра, в другом направлении. Самолет в Сан-Франциско. А потом к бескрайнему Тихому океану.

– Пора, – говорит он.

Я сначала обнимаю Кэсс и пытаюсь придумать идеальные слова для прощания, но отец постукивает ногой, не сводя глаз с ближайшего проводника, и каким-то образом Майлз умудрился испортить даже это.

– Ну, – говорю, вдруг оробев, – пока. – Вынимаю одну из моих лент и вкладываю Кэсс в руку.

Потом поворачиваюсь к отцу. Он побрился впервые за последние недели, и сейчас его щека такая гладкая, что мне хочется продлить это прикосновение и вдохнуть запах бадьяна и пены для бритья. Я, бывало, лежала без сна по ночам, боясь, что его тоже заберут в армию. Теперь, когда умерла мама, знаю, что он не умрет – ее смерть послужит чем-то вроде защиты для него, как некий ореол. Для меня это совершенно ясно. Поэтому я в последний раз прижимаюсь щекой к его щеке и потом отпускаю его.

– Я скоро снова увижу вас, – говорит отец. Майлз поджимает губы, но потом бросает сумку и крепко обнимает отца. – Это только временно, – уверяет папа. Он сглатывает, его голос дрожит. Он отпускает Майлза и наклоняется, чтобы прошептать мне на ухо: – Мой маленький эльфик.

Мы с Майлзом садимся в поезд, а Кэсс стоит прямо под окном, и слезы текут по ее щекам. Она повязала мою ленту себе в волосы. Когда носильщик загружает мой чемодан, бирка на нем поворачивается как засохший лист, и я замечаю завитки маминого почерка.

Я машу отцу, но он уже отвернулся. Теперь не осталось сомнений в том, что я снова его увижу. Это не может быть моим последним воспоминанием о нем: с опущенными плечами, под небом графитового цвета. Мое отражение мерцает и тает, пока жду, когда он повернется в последний раз, чтобы посмотреть, как мы уезжаем.

***

До Стерлинга на поезде ехать четыре часа. Я не собираюсь засыпать, но на полпути именно это и делаю. Когда резко просыпаюсь, шея болит. Мне приснился все тот же сон: яркие букеты цветов вокруг кровати мамы, она неподвижна, ее руки словно из мрамора, когда я тянусь, чтобы дотронуться до них, а потом меня до костей пронзает холод, пока не проснусь со вскриком.

На мгновение мне кажется, что мы проехали остановку, но Майлз сидит напротив меня, делая зарисовки, а за окном только поля и небо.

Я тянусь к спрятанной мочке моего шишковатого правого уха: детская успокаивающая привычка, от которой я пыталась избавиться. Вижу, что Майлз замечает это, по тому, как он ухмыляется, уставившись в свой блокнот, лежащий на коленях. Его пальцы водят по бумаге разноцветными карандашами, пока не появляется знакомое очертание надгробного камня нашей мамы с венками из радуги цветов.

Только это он и рисует в последнее время, одну и ту же картину, как и мой повторяющийся сон. Я гадаю, кто из нас остановится первым.

– Есть хочешь? – спрашиваю, разворачивая сэндвичи с арахисовым маслом, упакованные миссис Рейд, и передавая Майлзу полураздавленный сэндвич. Вагон теперь почти опустел. Мы едим молча, и, когда мне надоедает смотреть в окно, я достаю Шекспира.

Обложка плотная, в переплете бордового цвета. Я листаю страницы, размышляя, с чего бы начать. Под некоторыми строчками есть пометки ручкой, и мама написала что-то бессмысленное на полях, обвела такие слова, как «трава для духов», и написала «похоже, что это Вара»…

В пьесе «Двенадцатая ночь» пометок больше всего. Некоторые страницы загнуты, а чернила размазаны. Я снова пролистываю пьесу до конца, но в этот раз оставляю без внимания конверт. Задняя сторона обложки отделана бархатом, и кончики моих пальцев оставляют на ней следы, как на замерзшем стекле.

А потом я замечаю, что угол слегка надорван.