Не прощаюсь - Борис Акунин (2018)

Как только я предъявлю пропуск, подписанный Ароном Волей, все опасности закончатся, и слава богу. Я совершенно не стремлюсь к приключениям. Лучший возраст жизни я хочу провести с женой и дочерью. Или, ладно, с сыном, хотя мужчинам фандоринского рода очень не везет с отцами. Прадед пропал при Бородине, еще до рождения деда. Дед погиб на Кавказе, оставив маленького сына. А моего родителя, чья непутевая душа вряд ли попала в царствие небесное, назвать отцом трудно.

Я стал думать, каким отцом буду я, и забыл об Ароне Воле, о батьке Махно и о войне.

Дрезина описала дугу вокруг невысокого холма и сразу за поворотом выскочила на железнодорожный мост через реку.

Сразу за ним, метрах в ста от меня, еле ползла знакомая автомотриса. Сзади и по бокам ее облепили маленькие синие фигурки.

Все-таки застряла, толкают!

Что-то эта картина мне напомнила. Что-то из давнего прошлого. Такое уже было: мальчики в синих мундирчиках и витающий над ними призрак беды.

Но сейчас-то беды произойти не могло.

Обычным образом тормозить было нельзя – я бы врезался в вагончик и передавил детей, но ведь есть аварийный тормоз.

И я рванул его на себя со всей силы…

– Почему ты замолчал? Что произошло? – спрашиваешь ты.

Я замолчал, потому что меня кто-то зовет. Очень настойчиво. Я оглядываюсь.

– После доскажу. Нужно идти. Меня зовут. Разве ты не слышишь?

– Не слышу, – говоришь ты. – Я с тобой. Пожалуйста!

– Ну что ты, – улыбаюсь я. – Подожди здесь. Я быстро. Посмотри на праздник, на людей. Я скоро вернусь, ты и не заметишь. Ну, не прощаюсь.

И о погоде

Погода опять была чудесная. Проснувшись, Мона открыла глаз и тут же снова его закрыла – прямо в зрачок, прицельным выстрелом, ударило солнце. Хотела спрятаться обратно в сон, чтобы еще немножко побыть с тем, кого теперь могла увидеть только во сне, но уже не вышло. Хуже всего, что она никогда не могла вспомнить содержание своих ночных видений. Что-то там происходило важное. Но что?

Надо было вставать.

С некоторых пор Мона возненавидела ясную погоду. То ли дело проснешься – и небо в трауре, плачет дождем, стонет ветер. Тогда хорошо. Чувствуешь себя в гармонии с миром. Если же внутри у тебя серая стужа, а вокруг «майский день, именины сердца», природа кажется предательницей. Особенно если это даже никакой не май, а октябрь.

Снова проклятый месяц октябрь, но у них тут никак не начнется осень, всё длится и длится нескончаемое бабье лето, и каждый день парадиз, голубеют безмятежные Альпы, золотится равнодушное озеро. Чужая, открыточная, бессмысленная красота.

Мона не любила Швейцарию, называла ее «Швейцарской». Жизнь в швейцарской, под лестницей – вот что такое эта ваша Женева. Но ничего не попишешь, ребенку нужна бабушка. Особенно если мать у ребенка кукушка, которая с утра до вечера кукует, кукует, и только о себе: Куу-Куу, Куу-Куу.

Это у них с Масой недавно был разговор.

Мона сказала: «То, что значил для тебя человек, определяется по размеру дыры, которая в тебе остается. Бывает дыра такой необъятной величины, что засасывает без остатка». Он ответил: «Вы говорите про Куу, про Пустоту? – И нарисовал иероглиф. – Все из нее вышли, все в нее вернутся. Но зачем торопиться, госпожа? К тому же есть чувство долга. Вы не одна».

Что правда, то правда. Если б Мона была одна, она, наверное, до сих пор сидела бы в Севастополе, надеясь на чудо. Но в Крым примчалась мать и увезла ее, раздутую и студенистую, как медуза, «рожать в нормальных условиях».

– Я никудыфная мась, – со вздохом сказала Мона, стоя в ванной и глядя на себя в зеркало. Изо рта торчала зубная щетка. Лицо было тусклое.