Зов кукушки - Джоан Роулинг (2014)

Однако же сегодня он невольно занялся тем, что приписывала ему Люси: стал вспоминать Леду и проводить параллели с нынешним делом. Леда Страйк, супергрупи. Именно такая подпись сопровождала самую известную ее фотографию, черно-белую, причем единственную, на которой его родители были изображены вместе. Лицо сердечком, блестящие темные волосы, а глаза как у обезьянки-игрунки. Отца и мать разделяют антиквар (давно наложивший на себя руки), высокородный плейбой (умерший от СПИДа) и Карла Астольфи, вторая жена отца. Сам Джонни Рокби женоподобен и, почти как Леда, длинноволос. Бокалы мартини, сигареты, струйка дыма, вылетающая изо рта манекенщицы, но его мать самая стильная в этой компании.

Похоже, все, кроме Страйка, считали смерть Леды плачевным, но предсказуемым исходом ее рискованной жизни за гранью общепринятых норм. Даже близкие, давние знакомые не сомневались, что она сама вколола себе смертельную дозу. По общему мнению, его мать слишком близко подошла к осклизлому краю жизни, а потому никто не удивился, когда она исчезла из виду и упала в объятия смерти, оставшись лежать в холодной неподвижности на грязной простыне.

Почему она такое сотворила, никто не мог объяснить, даже дядя Тед (молчаливый, подавленный, согнувшийся над кухонной раковиной), даже тетя Джоан (заплаканная, но гневная, обнимавшая возле своего кухонного столика девятнадцатилетнюю Люси, которая рыдала ей в плечо). Передоз легко согласовывался с той жизнью, что выбрала для себя Леда, — сквоты, рокеры, разнузданные вечеринки; с убожеством ее последнего романа и жилища; с доступностью наркотиков; с ее безрассудной тягой к острым ощущениям и кайфу. Страйк единственный из всех допытывался, кому было известно, что его мать начала колоться; он один понимал, что баловаться травкой и резко подсесть на героин — это совсем не одно и то же; только у него возникали подозрения и вопросы без ответов. Но кто слушал двадцатилетнего студента?

После суда и оглашения вердикта Страйк просто собрал вещи и забил на все: на недолгую истерию в прессе; на горькое отчаяние тети Джоан по поводу его неоконченной учебы в Оксфорде; на Шарлотту, которая после его исчезновения, дав волю слезам и злости, тут же прыгнула в постель к другому; на сцены и вопли Люси. Только дядя Тед поддержал его намерение пойти в армию, где, как ни странно, пригодились издержки их жизни с матерью: постоянная перемена мест, отсутствие привязанностей, ненасытная жажда новых ощущений.

Но сегодня ему почему-то привиделось душевное родство, связавшее и его мать, и прекрасную, ранимую, неуравновешенную топ-модель, которая разбилась на обледенелой мостовой, и нелепую, никому не нужную бродяжку, лежавшую сейчас в морге. Леда, Лула и Рошель ничем не напоминали таких женщин, как тетя Джоан и Люси; они не оградили себя от жестокости и случайностей, не зацепились за эту жизнь ни ипотекой, ни волонтерством, ни надежными мужьями, ни чистенькими иждивенцами. Их смерть не объявляли «трагической», в отличие от смерти положительных, уравновешенных домохозяек.

До чего же легко рассуждать о склонности человека к саморазрушению, до чего же просто столкнуть его в небытие, а потом отойти в сторонку, пожать плечами и согласиться, что это был неизбежный исход беспорядочной, катастрофической жизни.

Почти все физические следы убийства Лулы давным-давно были стерты, затоптаны или спрятаны под снежным покровом; самой веской уликой, имевшейся в распоряжении Страйка, оставалось зернистое черно-белое изображение двух парней, бегущих от места преступления. Следователи не придали значения этой улике и вскоре отбросили ее вовсе, решив, что в дом проникнуть невозможно, что Лэндри покончила с собой, а камера запечатлела какое-то мелкое уличное хулиганье.

Страйк поднялся со стула. Часы показывали половину одиннадцатого: тот, кому он собирался позвонить, в такое время еще не спал. Включив настольную лампу, Страйк взял телефон и соединился с Германией.