Зов кукушки - Джоан Роулинг (2014)

— Съезжу на киностудию «Пайнвуд», перекинусь парой слов с Фредди Бестиги.

— Как это? — удивилась Робин. — Вас к нему и близко не подпустят.

— Разберемся, — сказал Страйк.

Когда Робин повесила трубку, Страйк еще немного посидел без движения в темноте. Мысль о непереваренном фастфуде в разбухшем трупе Рошель не помешала ему по пути из Скотленд-Ярда умять два бигмака, большой картофель фри и мороженое макфлури. Сейчас желудочные выхлопы перекликались с глухим уханьем бас-гитары в кафе «12 тактов». Звуков бас-гитары Страйк в последнее время просто не замечал: они стали привычными, как его собственный пульс.

Захламленная девчоночья квартирка Сиары Портер, широкий стонущий рот, длинные белые ноги, крепко обхватившие его за спину, — все это осталось в какой-то прошлой жизни. А теперь его мысли занимала приземистая, неуклюжая Рошель Онифад. Он вспоминал, как она, едва распрощавшись с ним, тараторила по телефону и шагала по улице в той же одежде, в какой ее вытащили из воды.

Он был уверен, что составил для себя картину происшедшего. Рошель позвонила убийце и доложила, что за обедом встречалась с частным сыщиком; по сверкающему розовому телефону тут же была назначена встреча; поужинав или просто посидев за бокалом вина, они темными улицами направились к реке. Страйк мысленно рисовал себе тот район, куда якобы перебралась Рошель, и в первую очередь серовато-зеленый с позолотой Хаммерсмитский мост с невысокими перилами — излюбленное место самоубийц над быстриной Темзы. Плавать Рошель не умела. Поздний вечер; влюбленная парочка, шутя, толкается на мосту; вот проехала машина, потом крик, всплеск. Кто мог это видеть?

Никто, если у злодея стальные нервы и ему опять повезет; а этот подонок уже доказал первое и с пугающим безрассудством полагался на второе. Из-за его неслыханной веры в собственную безнаказанность, с какой Страйк еще не сталкивался, сторона защиты, конечно же, будет настаивать на ограниченной вменяемости. Возможно, рассуждал Страйк, там и есть какая-то аномалия, некая форма помешательства, но психология преступника его не интересовала. Как и Джон Бристоу, он хотел одного — справедливости.

В темном кабинете мысли Страйка неожиданно и совсем некстати устремились назад во времени, к самой личной из всех потерь, к той, которая, по ошибочному мнению Люси, довлела над каждым его расследованием, окрашивала каждое дело, — к той насильственной смерти, что расколола их с Люси жизнь на две эпохи: до гибели матери и после. Люси считала, что он бросил все и ушел служить в военную полицию только из-за смерти Леды, что бежал от недоказанности вины отчима, что каждый труп, который он осматривал по долгу службы, неизбежно вызывал у него в памяти образ матери, что в каждом пойманном убийце ему виделась тень отчима; что расследование каждой смерти превращалось для него в личное искупление.

Но нет, Страйк решил посвятить себя этой карьере задолго до того, как в тело Леды вошла фатальная игла; задолго до того, как он понял, что его мать (как и любая человеческая особь) смертна и что убийство — это нечто большее, чем задачка, требующая ответа. На самом-то деле это Люси жила с оглядкой на прошлое, окутанная воспоминаниями, как роем трупных мух; это она проецировала на любую насильственную смерть те противоречивые чувства, которые всколыхнула в ней безвременная кончина матери.