Смерть на рассвете - Мейер Деон

— Я голосовала за Национальную партию, ван Герден. Еще до девяносто второго года. На двух предыдущих выборах. Я искренне верила в то, что политика апартеида правильная. Честная. Я считала так же, как мои отец и мать. Как мои друзья и их родители. Как школьные учителя и университетские преподаватели. Как все белое население Блумфонтейна. Я верила местной газете на африкаансе. И радио и телевидению на африкаансе. Я не задавалась вопросами, потому что видела чернокожих такими же, какими их видят все. Я видела в них людей, верящих в колдовство, в толокоше — духов предков, которые способны выполнять лишь самую тяжелую и грязную работу и от которых пахнет дешевым мылом. Я вместе с отцом отвозила нашу служанку Эмили домой, в бантустан, и я видела грязные улицы и маленькие дома без садиков, и была твердо убеждена, что апартеид, раздельное развитие — единственно возможный выход, потому что они так не похожи на нас. Почему они не разбивают вокруг своих домов красивые садики? Почему они совершенно не уважают себя? Пусть живут среди себе подобных. Если они так легко убивают, пусть делают это в Табанчу, Мафикенге или Умтате. Меня передергивало, когда я узнавала о террористах, которые в очередной раз бросили бомбу или расстреляли посетителей ресторана. Я была зла… трясите головой сколько хотите, ван Герден, вам все равно придется меня выслушать. Я злилась на весь остальной мир всякий раз, как они вводили санкции или критиковали нас, потому что я думала, что они не знают, не понимают. Они не знают наших чернокожих. Они думают, что наши чернокожие — такие же, как у них: Сидней Пуатье, Эдди Мерфи и Вупи Голдберг. Но наши совсем другие. Они разрушители, мародеры, они всегда злы и недружелюбны. Наши чернокожие говорят на таких языках, которые никто, кроме них самих, не понимает. А их афроамериканцы говорят на том же американском английском, что и они сами. И носят красивую одежду, и играют Отелло в кино. А потом наступил девяносто второй год, и я испугалась, ван Герден, потому что поняла, что они захватят все и устроят так, чтобы вся страна стала похожа на их грязные гетто-тауншипы. От страха я начала придумывать разные поводы, почему так не должно произойти. Никакой логической связи, никакой непредвзятости, никакого чувства справедливости в моих рассуждениях не было. Мною двигал страх. А потом я нашла книгу о Манделе, старую биографию, написанную одной голландкой. Я прочла ее и как будто заново родилась на свет. Вы знаете, как тяжело в корне менять свое мнение о себе, о своих взглядах, родственниках, родителях, руководителях, биографии, истории — и все за два дня? Понять, что все, во что ты верила, неправильно, искажено, поверхностно и даже дурно. Но одним я горжусь, ван Герден. Я нашла в себе силы измениться. Открыть свой разум истине. Прозреть после многих лет слепоты. После того как я справилась с чувством вины и стыда, после того как я справилась с гневом по отношению к себе и ко всем белым, обманувшим и запутавшим меня, я сделала для себя важный вывод. Я поклялась, что больше никогда не стану судить о чем-либо, если недостаточно знаю предмет и не способна взглянуть на дело хладнокровно и непредвзято. Я решила доискиваться правды. Я обещала себе, что не стану судить людей, основываясь на цвете их кожи, вере и поступках, прежде чем не пойму, почему они стали такими, какими стали. И если вы думаете, что ваша выходка сойдет вам с рук, что я поверю в ваши инфантильные отговорки, что вы собьете меня с дороги своим запирательством и трусостью, вы крупно ошибаетесь!

Она сидела перед ним, подкрепляя жестами каждое слово; ее руки летали в нескольких сантиметрах от его носа. Неожиданно она коротко рассмеялась — как будто над самой собой.

— Поговорите же со мной! — Первое слово она произнесла почти умоляюще.

Ван Герден тупо смотрел в стену.

— Хоуп, наши с вами взгляды на жизнь очень сильно различаются.

— С чего вы взяли? Вы ведь совсем меня не знаете.