Тени в раю - Ремарк Эрих Мария (2012)

Египетскую кошку я продал одному голландцу. В тот день, получив чек, я пригласил Кана к "Соседу". - Вы что, так разбогатели? - спросил он. - Просто я пытаюсь следовать античным образцам, - ответил я. - Древние проливали немного вина на землю прежде чем выпить его, принося тем самым жертву Богам. По той же причине я иду в хороший ресторан. Чтобы не изменить своему принципу, мы разопьем бутылку "Шваль блан". Это вино еще есть у "Соседа". Ну, как? [386] - Согласен. Тогда последний глоток мы выльем на тарелку, чтобы не прогневить богов. У "Соседа" было полно народу. В военное время в ресторанах часто негде яблоку упасть. Каждый торопится еще что-то взять от жизни, тем более находясь вне опасности. Деньги тогда тратятся легче. Можно подумать, что будущее в мирное время бывает более надежным. Кан покачал головой. - Сегодня от меня толку мало, Росс. Кармен написала мне письмо. Наконец-то собралась! Она считает, что нам лучше расстаться. По-дружески. Мы, мол, не понимаем друг друга. И мне ведено не писать ей больше. У нее есть кто-нибудь? Я озадаченно посмотрел на него. Видимо, его глубоко задела эта история. - Я ничего такого не заметил, - ответил я. - Она живет довольно скромно в Вествуде, среди кур и собак, души не чает в своей хозяйке. Я видел ее несколько раз. Она довольна, что ничего не делает. Не думаю, чтобы у нее кто-нибудь завелся. - Как бы вы поступили на моем месте. Росс? Поехали бы туда? Привезли бы ее назад? А согласилась бы она уехать? - Не думаю. - Я тоже. Так что же мне делать? - Ждать. И ничего больше. Ни в коем случае не писать. Может быть, она сама вернется. - Вы в это верите? - Нет, - сказал я. - А вас это так волнует? Некоторое время он молчал. - Это не должно было бы вовсе меня волновать. Совершенно не должно. Было легкое увлечение, а потом вдруг разом все изменилось. Знаете, почему? - Потому что она решила уехать. А почему же еще? На его лице появилась меланхолическая улыбка. - Просто, не правда ли? Но когда такое случается, смириться очень трудно. Я подумал о Наташе. Почти то же самое чуть не случилось и у меня с ней - и, может, уже случилось? [387] Я гнал от себя эту мысль, размышляя о том, что же посоветовать Кану. Все это как-то не сочеталось с ним. Ни Кармен, ни эта ситуация, ни его меланхолия. Одно не вязалось с другим и потому было чревато опасностью. Если бы такое случилось с наделенным бурной фантазией поэтом, это было бы смешно, но понятно. В случае же с Каном все было непонятно. Видимо, этот контраст трагической красоты и флегматичной души был для него своего рода интеллектуальной забавой, в которой он искал прибежища. И то, что он серьезно воспринял историю с Кармен, являлось роковым признаком его собственного крушения. Он поднял бокал. - Как мало мы можем сказать о женщинах, когда счастливы, не правда ли? И как много, когда несчастны. - Это правда. Вы считаете, что могли бы быть счастливы с Кармен? - А вы думаете, что мы не подходим друг другу? Это так. Однако с людьми, которые подходят друг другу, расстаться просто. Это как кастрюля с притертой крышкой. Такое сочетание можно нарушить совершенно безболезненно. Но если они не подходят и нужно брать в руки молоток, чтобы подогнать крышку к кастрюле, то легко что-нибудь сломать, когда попытаешься снова отделить их друг от друга. - Это только слова, - сказал я. - Все в этих рассуждениях не так. Любую ситуацию можно вывернуть наизнанку. Кан с трудом сдержался. - И жизнь тоже. Забудем Кармен. Я, наверное, просто устал. Война подходит к концу, Роберт. - Поэтому вы и устали? - Нет. Но что будет дальше? Вам известно, что вы будете делать потом? - Разве кто-нибудь может точно ответить на такой вопрос? Пока трудно даже представить себе, что война может кончиться. Так же, как я не могу представить себе, чем буду заниматься после войны. - Вы думаете остаться здесь? - Мне не хотелось бы говорить об этом сегодня. [388] - Вот видите! А я постоянно думаю об этом. Тогда для эмигрантов наступит миг отрезвления. Последней опорой для них была учиненная над ними несправедливость. И вдруг этой опоры больше нет. И можно вернуться. А зачем? Куда? И кому мы вообще нужны? Нам нет пути назад. - Многие останутся здесь. Он с досадой махнул рукой. - Я имею в виду людей надломленных, а не ловких дельцов. - А я имею в виду всех, - возразил я, - в том числе и дельцов. Кан улыбнулся. - Ваше здоровье, Роберт. Сегодня я болтаю сущий вздор. Хорошо, что вы здесь. Радиоприемники - хорошие ораторы, но зато какие плохие слушатели! Вы можете себе представить, что я буду доживать век в качестве агента по сбыту радиоаппаратуры? - А почему бы и нет? - сказал я. - Только почему в качестве агента? Вы станете владельцем фирмы. Он посмотрел на меня. - Вы думаете, это возможно? - Не знаю, не уверен, - ответил я. - То-то и оно, Роберт. Он рассмеялся. - Вино выпито, - заметил я. - А мы совсем забыли пожертвовать последнюю каплю богам. Может быть, поэтому мы и настроились на излишне меланхолический лад. Как насчет мороженого? Вы ведь так его любите! Он покачал головой. - Все обман, Роберт. Иллюзия легкой жизни. Самообман. Я отказался разыгрывать веселость перед самим собой. Гурман. Мошенник. Я превращаюсь просто в старого еврея. - И это в тридцать-то пять лет? - Евреи всегда старые. Они и рождаются стариками. На каждом с рождения лежит печать двухтысячелетних гонений. - Давайте-ка возьмем с собой бутылку водки и разопьем ее, беседуя о жизни. [389] - Евреи даже и не пьяницы. Нет, уж лучше я пойду домой, в свою комнату над магазином, а завтра вволю посмеюсь над собой. Доброй ночи, Роберт. - Я провожу вас, - сказал я, глубоко встревоженный. Из ресторанного тепла мы вышли на трескучий мороз. В эту ветреную ночь аптечные магазины и закусочные светились особенно холодным, безжалостным неоновым светом. - В некоторых ситуациях героическое одиночество кажется нелепым, сказал я. - Ваша холодная каморка. .. - Она слишком жарко натоплена, - перебил меня Кан. - Как, впрочем, всюду в Нью-Йорке. - Нью-Йорк слишком натоплен и слишком холоден, холоден, как этот проклятый неоновый свет - сама безутешность; кажется, что один бродишь по улицам и стучишь зубами от холода. Почему бы вам не перебраться в плюшевую конуру гостиницы "Ройбен"? Среди гомосексуалистов, сутенеров, самоубийц и лунатиков чувствуешь себя в большей безопасности, чем где бы то ни было. Будьте же благоразумны и перебирайтесь к нам! - Завтра, - сказал Кан. - На сегодня у меня назначено свидание. - Глупости. - Да, свидание, - повторил он. - С Лиззи Коллер. Теперь вы верите? "С одной из двойняшек", - подумал я. А почему бы и нет? Странно, но она, как мне казалось, еще меньше подходила Кану, чем Кармен. Прелестная внешне, Лиззи была домовитой, она нуждалась в ласке, как заблудшая кошка, будучи притом гораздо умнее, чем Кармен; и вдруг в эту холодную, ветреную ночь меня осенило, почему Кан мог быть только с Кармен: это сочетание своей бессмысленностью снимало бессмысленность лишенного корней бытия. Кан смотрел на улицу, где, как разбросанные угли, красновато мерцали задние фонари автомобилей, тщетно пытаясь согреть холодную темноту. [390] - Эта призрачная война с невидимыми ранеными и невидимыми убитыми, с неслышными разрывами бомб и безмолвными кладбищами подходит к концу. Что останется от всего этого? Тени, тени - и мы тоже всего лишь тени. Мы подошли к радиомагазину. Приемники блестели в лунном свете, как автоматические солдаты будущей войны. Я поднял голову. В окне у Кана горел свет. - Не оглядывайтесь по сторонам, точно озабоченная наседка, - сказал Кан. - Вы видите, что я не потушил света. Не могу приходить в темную комнату. Я подумал о двойняшке, которая тоже боялась собственной комнаты. Может быть, она действительно сидела сейчас наверху и причесывалась. Но это, конечно, было не так и только усугубляло общее состояние полной безнадежности. - Что, в Нью-Йорке будет еще холоднее? - спросил я. - Да, еще холоднее, - ответил Кан. В ушах у Наташи были серьги, в которых сверкали крупные рубины, колье было из рубинов и алмазов, а на пальце великолепное кольцо. - В кольце сорок два карата, - прошептал мне на ухо фотограф Хорст. Собственно, нам нужен был для этого большой звездчатый рубин, но таких не найти, их нет даже у "Ван Клеефа и Арпельса". Мы хотим снять ее руки. В цвете. Ну, а звезду можно подрисовать. Сделать даже еще красивее, чем на самом деле, - добавил он с удовлетворением. - В наше время ведь все сплошной монтаж. - Да? - спросил я и посмотрел на Наташу, на которой было белое шелковое платье. Вся сверкая рубинами, она спокойно сидела на возвышении в ярком свете софитов. Ничто не напоминало о том, что прошлым вечером она лежала на моей кровати и хрипло кричала, изогнувшись, как тетива: "Ломай меня! Ну разорви же меня!" - Конечно! - заявил Хорст. - Женщины, как и политики, все больше применяют монтаж. Фальшивые [391] бюсты, зады с накладками из пористой резины, грим, искусственные ресницы, парики, вставные зубы - все фикция, обман, мираж. Добавьте к этому мягкую наводку на резкость, неконтрастные линзы, утонченные световые эффекты, и вот годы уже тают, как сахар в кофе. Voila(1). A политики? Большинство не умеют ни читать, ни тем более писать. Для этого у них есть маленькие умные евреи, которые составляют им речи, референты, подбрасывающие им bon mots (2), есть авторы, пишущие за них книги, консультанты, стоящие за их спиной, актеры, отрабатывающие с ними правильную осанку, а то и пластинки, говорящие за них. - Он поднялся и подскочил к своему аппарату. - Так хорошо, Наташа! Минуточку, не двигайтесь. Готово! Наташа спустилось со своего возвышения, выскользнув из белых лучей света, и в один момент превратилась из императрицы в сверкающую драгоценностями жену фабриканта оружия. - Я только переоденусь, - сказала она. - Еще осталось что-нибудь от гуляша? Я покачал головой. - Его хватило на три дня. Вчера вечером мы выскребли остатки. Драгоценности ты должна взять с собой? - Нет. Их возьмет вон тот светловолосый человек от "Ван Клеефа". - Хорошо. Тогда мы можем пойти куда угодно. - У меня еще съемка в платье из весенней коллекции. Боже, как мне хочется есть. Я сунул руку в карман. Мне были знакомы ее приступы голода; она страдала болезнью, противоположной диабету, с ужасным названием "гипогликемия". Эта болезнь заключается в том, что содержание сахара в крови уменьшается быстрее, чем у нормальных людей. В результате человек совершенно внезапно ощущает резкий приступ голода. Когда Наташа жила на Пятьдесят седьмой улице, я нередко просыпался ночью, думая, - ----------------------------------------(1) Вот так-то (франц.). (2) Острое словцо (франц.). [392] что в квартиру залезли воры, и заставал ее перед холодильником: голая, магически освещенная светом из холодильника, она с упоением расправлялась с холодной котлетой, держа в другой руке кусок сыра. Я достал из кармана сверток, завернутый в пергамент. - Бифштекс по-татарски, - сказал я. - На, замори червячка. - С луком? - С луком и с черным хлебом. - Ты ангел! - воскликнула она, передвинула колье, чтобы не мешало, и принялась есть. Я привык носить такие пакетики в карманах, когда мы шли куда-нибудь, где несколько часов подряд нельзя было поесть, - особенно когда мы отправлялись в кино или в театр. Это избавляло меня от многих неудобств, так как Наташа очень сердилась, когда ее начинал мучить неудержимый приступ голода, а поблизости нельзя было достать ни кусочка хлеба. Она ничего не могла с собой поделать. Это походило на своего рода физиологическое помешательство. Дело в том, что она ощущала голод значительно острее и резче, чем другие люди, будто целый день до этого постилась. Как правило, в кармане пиджака я носил маленькую бутылочку, в которую входило лишь два глотка водки. Если к этому прибавить бифштекс по-татарски, получалось поистине царское лакомство, хотя водка, естественно, не была холодной. Урок такой запасливости когда-то преподал мне человек, от которого я получил паспорт. "Телесный комфорт куда важнее душевных порывов, - сказал он мне. - Стоит лишь чуть-чуть побеспокоиться, и человек уже счастлив". Наташа, конечно, снова обгоняла времена года на один сезон. В ателье уже не видно было больше меховых манто, зато появилось несколько легких жакетов из каракульчи, которые девушки-ученицы уже тоже собрались упаковать. В ателье у Хорста был май. Шерстяные костюмы светлых тонов: кобальтовый, цвета нильской воды, кукурузно-желтый, светло-коричневый - и каких только соблазнительных названий здесь не было! [393] "Май, - сказал я себе. - В мае должна окончиться война". "А что потом?" - спрашивал меня Кан. "Что потом?" - думал я, глядя на Наташу, которая появилась из-за ширмы в коротком платье-костюме с развевающимся шифоновым шарфом, худенькая, шагая как-то неуверенно, будто ноги у нее были слишком длинные. "Где-то мне доведется быть в мае?" Я вновь утратил ощущение времени, будто у меня выскользнул из рук и лопнул под ногами пакет с помидорами, и вот перед глазами завертелся бессмысленный калейдоскоп. "Мы все уже непригодны для нормальной жизни! - говорил Кан. Могли бы вы представить себе, к примеру, меня в роли агента какой-нибудь радиофирмы, обремененного семьей, голосующего за демократов на выборах, откладывающего деньги и мечтающего стать главою своего церковного прихода? Мы никуда не годимся, а многих к тому же здорово поистрепала судьба. Часть из нас отделалась легкими ранениями, некоторые извлекли из этого даже выгоду, тогда как другие стали калеками; но пострадавшие, о которых главным образом идет речь, никогда уже не смогут оправиться и в конце концов погибнут". Май сорок пятого года! А может быть, июнь или июль! Время, которое так мучительно тянулось все эти годы, казалось, вдруг галопом помчалось вперед. Я смотрел на Наташу, освещенную со всех сторон: она стояла на возвышении в профиль ко мне, чуть подавшись вперед, наверное, от нее еще немного пахло луком; она была как фигура богини на носу невидимого судна, которое неслось в море света наперегонки со временем. Неожиданно все софиты разом потухли. Мрачноватый и рассеянный свет обычных студийных ламп с трудом пробирался сквозь серую дымку. - Конец! - воскликнул Хорст. - Сматываем удочки! На сегодня хватит! Под шуршанье оберточной папиросной бумаги и картона ко мне приближалась Наташа. На ней была взятая напрокат шуба и рубиновые серьги. - Я не могла иначе, - сказала она. - Оставила их на сегодняшний вечер. Завтра отошлю назад. Я уже [394] сколько раз так делала. Вон тот молодой блондин знает. Великолепные вещи, правда? - А если ты их потеряешь? Она бросила на меня такой взгляд, будто я позволил себе неприличное замечание. - Они же застрахованы, - сказала она. - "Ван Клееф и Арпельс" застраховали все, что дают нам напрокат. - Прекрасно, - поспешил сказать я, чтобы, как часто бывало в таких случаях, не заслужить упрека в мещанстве. - Теперь я знаю, куда мы пойдем. Будем ужинать в "Павильоне". - Можем сегодня поужинать полегче, Роберт! Я ведь уже съела бифштекс по-татарски. - Закатим ужин, точно мы мошенники или фальшивомонетчики, то есть роскошнее даже, чем владетельные магнаты из мещан. Мы направились к двери. - Боже праведный! - воскликнула Наташа. - "Роллс-ройс"-то ждет, а я про него совсем забыла! Я остановился как вкопанный. - И Фрезер там? - спросил я недоверчиво. - Конечно, нет. Он сегодня уехал и сказал, что вечером пришлет машину за мной, так как предполагал, что я могу задержаться. А я забыла. - Отошли его. - Но, Роберт, ведь он все равно уже здесь. Мы и так часто ездили на нем. И ничего особенного в этом нет. - Это во мне говорит моя мещанская натура, - сказал я. - Раньше все было не так. А сейчас я люблю тебя и, как мелкий капиталист, в состоянии заплатить за такси. - Разве мошенникам и фальшивомонетчикам не подобает ездить в "роллс-ройсе"? - Это очень соблазнительно. Поэтому я затрудняюсь сразу дать ответ. Возьмем такси, чтобы потом не раскаяться. Приятный вечер, потрескивает мороз. Скажи шоферу, что мы хотим поехать в лес или пойти прогуляться. [395] - Как тебе угодно, - произнесла она медленно и сделала шаг вперед. - Стой! - крикнул я. - Я передумал и прошу меня извинить, Наташа. То, что тебе доставляет удовольствие, важнее, чем мораль, пропитанная едкой кислотой ревности. Поехали! Она сидела рядом со мной, как диковинная птица. - Я не сняла грима, - сказала она. - Это заняло бы много времени, и я умерла бы с голоду. Кроме того, у Хорста в студии слишком шумно - нельзя спокойно разгримироваться. Перемажешься, потом снимаешь все кольдкремом и выглядишь, как ощипанная курица. - Ты похожа не на ощипанную курицу, - сказал я, - а на голодную райскую птицу, залетевшую куда не надо, или украшенную для жертвоприношения девушку неизвестного племени в Тимбукту или на Гаити. Чем больше женщина меняет свою внешность, тем лучше. Я - старомодный поклонник женщин и отношусь к ним, как к чему-то необыкновенному, попавшему к нам из джунглей и девственного леса. Вместе с тем я враг женщин, претендующих на роль полноправного компаньона и партнера по бизнесу. - Да ты же настоящий варвар! - Скорее - безнадежный романтик. - Как ты думаешь, во мне достаточно варварства? Искусственные ресницы, театральный грим, похищенные драгоценности, новая прическа и взятая напрокат шуба - достаточно всего этого для твоего представления о фальшивомонетчиках? Я рассмеялся. Она ведь не знала о моем фальшивом имени и фальшивом паспорте и принимала все это за шутку. - Хорст прочел мне целую лекцию, которая еще больше расширила мое представление о женщинах и политиках. Здесь, оказывается, встречаются даже фальшивые бюсты, зубы, волосы и зады. - И у политиков тоже? - У политиков есть еще и фальшивые убеждения, а под роскошной манишкой - цыплячья грудь, по которой катятся крокодиловы слезы. И это далеко не все [396] Подожди, пока дойдет очередь до расплаты фальшивыми деньгами! - Разве мы не делаем это всегда? Я взял ее за руку. - Может быть. Но интересы дела превыше всего: в старину, например, ложь не считалась чем-то порочным, она отождествлялась с умом. Вспомни лукавого Одиссея. Как прекрасно сидеть здесь с тобой под гирляндами фонарей, в окружении плоскостопых официантов и наблюдать за тем, как ты уписываешь этот бифштекс. Я тебя обожаю по многим причинам, Наташа, и прежде всего, наверное, потому что ты ешь с таким аппетитом в наш век, когда диета является основой основ на этом гигантском сытом острове, возвышающемся между двумя океанами на фоне голодающей планеты. Здешние женщины испытывают страх перед лишним листком салата, они питаются только травой, как кролики, в то время как целые континенты страдают от голода. Ты же с таким мужеством разделываешься с этим куском говядины! Мне доставляет удовольствие наблюдать за тем, как ты ешь. На других женщин выбрасывают кучу денег, а они поковыряют в тарелке и оставляют почти все нетронутым. Так и хочется придушить их в каком-нибудь темном углу. Ты же... - Это о каких других женщинах идет речь? - перебила меня Наташа. - Все равно о каких. Посмотри вокруг. Их полно в этом чудесном ресторане, они едят салат и пьют кофе и устраивают мужьям сцены только потому, что бесятся от голода. Это единственный вид гнева, на который они способны. А в постели они бревно бревном от истощения, в то время как ты... Она рассмеялась. - Ну, довольно! - Я не собирался углубляться в детали, Наташа. Я хотел лишь воздать хвалу твоему великолепному аппетиту. - Я знаю, Роберт, хотя я этого и не ожидала. Но мне отлично известно, что ты охотно начинаешь произносить оды и петь гимны, когда думаешь о чем-то другом. [397] - Что? - спросил я пораженный. - Да, - сказала она. - Ты фальшивомонетчик, двурушник и обманщик! Я не спрашиваю, что тебя раздражает и что ты хочешь забыть, но я знаю, что это так. - Она нежно погладила меня по руке. - Мы живем в безумное время, не так ли? Поэтому, чтобы выжить, нам надо что-то преувеличивать, а что-то преуменьшать. Тебе не кажется, что я права? - Может быть, - осторожно сказал я. - Но нам ведь не приходится это делать самим, проклятое время решает это за нас. Она рассмеялась. - Не кажется ли тебе, что мы идем на это, чтобы сохранить хотя бы жалкие остатки индивидуальности, а иначе нас всех нивелирует время? - Ты внушаешь мне тревогу! Где мы вдруг очутились? Ты неожиданно превратилась в сфинкса и говорящего попугая с берегов Амазонки. Если еще добавить к этому твои сверкающие драгоценности и размалеванное, как у воина, лицо, ты прямо дельфийский оракул в девственном лесу Суматры. Ох, Наташа! - Ох, Роберт! До чего же ты многословен! Я не верю тому, что ты говоришь, но охотно тебя слушаю. Ты даже не знаешь, насколько все это бесполезно. Женщины любят беспомощных мужчин. Это их сокровенная тайна. - Не тайна, а ловушка, в которую попадаются мужчины. Она промолчала. Удивительно, какой чужой она мне казалась, когда пускала в ход свои несколько однообразные уловки, которые я уже знал наизусть. "Как легко быть обманутым и как легко всему верить", - думал я, глядя на нее и всей душой желая, чтобы мы остались, наконец, одни. - Потому-то я много и говорю, что нисколько не разбираюсь в женщинах, - сказал я. - Но я счастлив с тобой. Не исключено, что я что-то скрываю, и вполне возможно, что из всего этого убожества, которого, правда, нельзя избежать и которое отдается в моей душе лишь призрачным эхом, я хотел бы сохранить для себя [398] кусочек счастья, только для себя. Ведь я ничего ни у кого не беру, ни в кого не стреляю и никого не обкрадываю, не так ли, Наташа? Тем не менее мои чувства не имеют ничего общего с окружающим, ибо они не вытекают из окружающего, а существуют сами по себе, подобно тому как драгоценные камни в твоих ушах уже утратили всякую связь с недрами земли, их породившими. Я счастлив с тобой, и вот тебе долгое объяснение простой мысли: ты должна мне простить это, ибо я ведь журналист в прошлом и слова для меня до сих пор много значат. Мне даже платили за это. Такое не скоро забывается. - А разве теперь ты другой? - Я стал немым. Английским я владею настолько, что могу говорить, французским - настолько, что могу писать, но от немецких газет я отлучен. Разве удивительно поэтому, что фантазия рвется ввысь, как сорная трава, и расцветают романтические цветы? В обычной обстановке я не стал бы таким лжеромантиком - ведь это противоречит духу времени. - Ты так считаешь? - Нет, но в этом что-то есть. - Лжеромантиков не бывает, Роберт, - сказала Наташа. - Нет, бывает. В политике. И они творят страшное зло. Один такой лжеромантик в Берлине как раз отсиживается сейчас в бункере. Я отвез Наташу домой. "Роллс-ройса", к счастью, уже не было, она его отослала, хотя с нее вполне сталось бы не отпускать машину. - Тебя не удивляет, что он уехал? - спросила она. - Нет, - сказал я. - Ты это предполагал? - Тоже нет. - На что же ты рассчитывал? - Что ты вместе со мной поедешь в "Ройбен". Мы стояли в подъезде ее дома. Было темно и очень холодно. - Жаль, что нельзя больше воспользоваться квартирой, верно? [399] - Да, - сказал я и посмотрел в ее чужое лицо с искусственными ресницами. - Пойдем со мной наверх, - прошептала она. - Но нам придется любить друг друга молча. - Нет, - ответил я, - поехали ко мне в гостиницу. Там не надо будет хранить молчание. - Почему ты не забрал меня с собой сразу из "Павильона"? - Не знаю. - Ты не хотел меня? - Не знаю. Иногда есть желание, а иногда нет. - Почему же в этот раз его не было? - Наверное, потому, что ты была такой далекой. Я не знаю. Теперь у меня появилось желание, потому что ты так ужасающе далека. - Только поэтому? - Нет. - Поищи такси. Я подожду здесь. Я быстро пошел за угол. Было очень холодно. Меня переполняло волнение, оттого что Наташа ждала в темном подъезде. Каждая жилка во мне дрожала. Добежав до следующего угла, я нашел там такси и подъехал к дому. Наташа быстро вышла из подъезда. Мы не произнесли ни слова. Я почувствовал, что и Наташу бьет дрожь. Мы крепко держались за руки, но все равно продолжали дрожать. Мы сами не помнили, как вышли из такси. Нас никто не видел. Казалось, будто мы впервые были вместе.