Тени в раю - Ремарк Эрих Мария (2012)

События вдруг стали разворачиваться с удивительной быстротой. Недели таяли, как снег на улицах. Некоторое время я ничего не слышал о Меликове. Но как-то утром он появился вновь. [415] - Тебя выпустили! - воскликнул я. - Все кончилось? Он покачал головой. - Меня освободили под залог. Дело еще только будет слушаться. - Против тебя есть какие-нибудь серьезные улики? - Лучше, если мы не будем об этом говорить. А еще лучше, если ты не будешь задавать вопросов, Роберт. В Нью-Йорке всего надежнее ничего не знать и ни о чем не спрашивать. - Хорошо, Владимир. Ты похудел. Почему тебя так долго не выпускали? - Пусть это будет твоим последним вопросом. Поверь мне, Роберт, так лучше. И избегай меня. - Нет! - запротестовал я. - Да. А теперь давай-ка выпьем водки. С тех пор, как я последний раз пил водку, прошло довольно много времени. - Ты плохо выглядишь. Похудел - и такой грустный. Будем надеяться, что скоро все изменится к лучшему. - В тюрьме мне исполнилось семьдесят лет. Да и давление у меня чертовски высокое. - Но ведь есть всякие лекарства. - Роберт, - тихо произнес Меликов, - от забот еще не найдено лекарств. К тому же мне не хочется умереть в тюрьме. Я молчал. За окном стучала капель. - Ты не можешь... - сказал я тихо, - ты не можешь сделать то же, что я делал в минуту опасности? Америка велика, а обязательной прописки не существует. Кроме того, каждый штат пользуется большой самостоятельностью и имеет собственные законы. Это не предложение, я просто рассуждаю вслух. - Я не хочу подвергаться гонениям и розыску. Нет, Роберт, мне надо попытать счастья. Я надеюсь на помощь людей, уже поддержавших меня однажды. Забудем пока обо всем. - Он судорожно улыбнулся. - Выпьем водки в надежде на инфаркт, пока мы еще на свободе. [416] В марте состоялась помолвка дочери Фрислендера с одним американцем. А в апреле она вышла за него замуж. Фрислендер решил дать по этому поводу два приема: один - как американец, а второй - как бывший эмигрант. Он, правда, был полон твердой решимости с каждым днем все больше американизироваться, считая брак своей дочери с настоящим, коренным американцем еще одним значительным шагом в этом направлении, но вместе с тем он желал показать и нам, людям без гражданства, что хотя он и умалчивает о своем происхождении, но все же не отрекается от него. По этой причине была устроена настоящая свадьба с приглашением родственников мужа - потомков тех, кто прибыл на "Мейфлауерс", - и нескольких избранных эмигрантов: одни из них уже получили гражданство, другие просто были богатыми людьми; второй прием предназначался для простых смертных короче, для более бедного люда. У меня не было желания идти на это торжество, но Наташа, охваченная неуемной страстью к гуляшу по-сегедски, приготовленному кухаркой Фрислендера, настаивала, чтобы я пошел, надеясь, что я снова принесу домой полную кастрюлю. По выражению Фрислендера, это был своего рода прощальный вечер, знаменовавший одновременно начало новой жизни. - Скитания в пустыне приближаются к концу, - сказал он. - Где же Земля Обетованная? - иронически спросил Кан. - Здесь! А где же еще? - Фрислендер удивился. - Стало быть, здесь уже празднуется день победы, да? - Евреи побед не празднуют, господин Кан. Евреи празднуют избавление, - сказал Фрислендер. - Молодожены будут и сегодня? - спросил я у фрау Фрислендер. - Нет. Сразу после свадьбы они отправились во Флориду. - В Майами? - В Палм-Бич. В Майами не так изысканно. [417] Я представил себе их зятя; он был банкиром, а его предки несколько веков тому назад прибыли сюда из Англии на овеянном легендами маленьком судне "Мейфлауерс", этом Ноевом ковчеге американской аристократии, который должен был бы раз в десять превосходить "Куин Мери", чтобы вместить всех каторжников и пиратов, чьи правнуки впоследствии утверждали, будто их предки прибыли на этом корабле. Я огляделся по сторонам. С самого начала я почувствовал, что обстановка здесь сегодня не такая, как обычно. Фрислендер устраивал вечера для беженцев каждые два месяца. Поначалу он делал это, чтобы образовать нечто вроде эмигрантского центра. Постепенно стало ясно, что ассимиляция шла нормально - полная ассимиляция происходит ведь только во втором поколении. В первом же поколении люди еще держатся вместе. Причиной этого является недостаточное знание языка, сохранившиеся привычки, кроме того, в пожилом возрасте трудно приспосабливаться к новым условиям. Дети эмигрантов, посещавшие американские школы, без особых усилий усваивали обычаи страны. С родителями же дело обстояло сложнее. Несмотря на всю благодарность за прием, им казалось, что они сидят в этакой приятной тюрьме без стен, и никто из них не отдавал себе отчета в том, что они сами воздвигали вокруг себя все эти преграды и барьеры. Страна же оказалась на редкость гостеприимной. - Я остаюсь здесь, - сказал Танненбаум. Он приехал из Голливуда, чтобы сыграть в нью-йоркском театре роль эсэсовца. - Это единственная страна, где на нас не смотрят как на оккупантов. Здесь не чувствуешь себя чужестранцем. Во всех прочих странах было по-другому. Я остаюсь здесь. Везель пристально посмотрел на него. - А если вы больше не найдете работы? У вас ведь сильный акцент, и, когда кончится война, ролей для вас, очевидно, больше не будет. - Напротив, тогда-то все и начнется. - Вы не Бог и не можете все знать, - резко заметил Везель. [418] - Так же как и вы, Везель. Но у меня есть работа. - Прошу вас, господа, - воскликнула фрау Фрислендер, - только не ссорьтесь! Сейчас, когда все уже позади! - Вы так думаете? - спросил Кан. - Конечно, если только не возвращаться назад! - сказал Танненбаум. Как, по-вашему, теперь выглядит Германия? - Родина есть родина, - произнес Везель. - А дерьмо есть дерьмо. - А мне придется вернуться, - печально произнес Франк. - Что мне еще остается? То был основной мотив этого унылого вечера, на который все пришли с думами о будущем. Вдруг случилось то, что и предсказывал Кан: решивших остаться именно потому, что вскоре они получат возможность вернуться, начало мучить какое-то смутное чувство утраты. Перспектива остаться в Штатах не казалась уже столь радужной, как ранее, хотя, в сущности, ничего не менялось. А те, кто намеревался вернуться и перед кем всегда маячила Европа, старая родина, вдруг почувствовали, что теперь это вовсе не рай, а разоренная земля, где полно самых разных проблем. Это походило на флюгер: то он поворачивался одной стороной, то другой. Трогательные иллюзии, которыми все они жили, лопались. И те, кто хотел вернуться, и те, кто хотел остаться, равно ощущали себя дезертирами. На этот раз они дезертировали от самих себя. - Лиззи хочет вернуться, - сказал Кан. - Вторая из двойняшек - Люси намерена остаться. Их всегда видели вместе. Теперь обе упрекают друг друга в эгоизме, и это подлинная трагедия. Я посмотрел на него. Я ничего не знал об его отношениях с Лиззи. - Вы не хотите уговорить Лиззи остаться? - спросил я. - Нет. Идет великая ломка, - заметил он иронически. - И великое отрезвление. - И для вас? [419] - Для меня? - переспросил он, смеясь. - Я просто лопну, как воздушный шарик. Не там и не здесь. А вы? - Я? Не знаю. Еще достаточно времени подумать об этом. - Вы же этим только и занимались, пока были здесь, Роберт. - Есть вещи, раздумье о которых не способствует их прояснению. Потому и не стоит о них слишком долго рассуждать. Это только все портит и усложняет. Такие решения принимаются мгновенно. - Да, - сказал он. - Это делается мгновенно, вы правы. Фрислендер отвел меня в сторону. - Не забудьте, что я вам говорил о немецких акциях. После перемирия их можно будет приобрести за бесценок. Но они будут расти, расти и расти в цене. Можно ненавидеть страну в политическом отношении, но к ее экономике испытывать доверие. А в целом - это нация шизофреников. Толковые промышленники, ученые и организаторы массовых убийств. - Да, - сказал я с горечью. - И часто все это сочетается в одном лице. - Я ведь сказал - шизофреники. Будьте и вы шизофреником: наживите себе состояние и можете потом сколько угодно ненавидеть нацистов. - Не слишком ли это прагматично? - Называйте как хотите. Зачем же давать промышленным концернам, посылавшим на смерть рабочих-рабов, наживать бешеные деньги? - Они-то, будьте уверены, все равно не останутся внакладе, - сказал я. - Они все получат: и почести, и ордена, и пенсии, и миллионы в придачу. Как-никак я там родился. Мы видели это после первой мировой войны. Ну, а вы вернетесь, господин Фрислендер? - Ни за что! Свои дела я могу решать по телефону. Если вам нужны деньги, я охотно дам вам тысячу долларов. На этой основе там, за океаном, можно начать все, что угодно. [420] Благодарю. Вероятно, я приму ваше предложение. Какое-то мгновение мне казалось, будто произошло короткое замыкание, но свет не погас, а лишь чуть замигал и сразу же загорелся вновь ярко и спокойно. Это был момент, когда тревожное, смутное желание, в котором был и страх и мысль о невозможности возвращения, вдруг неуловимо стало реальностью. Деньги, предложенные мне Фрислендером, нужны мне были, конечно же, не для бизнеса. Они таили в себе возможность возвращения, этих денег было даже больше, чем нужно, чтобы добраться до страны, которая надвигалась на меня, как черное облако. Я стоял под люстрами и, точно слепой, смотрел прямо перед собою, не видя ничего, кроме расплывающегося светлого пятна. Мне еще требовалось время, чтобы прийти в себя. Казалось, будто на меня обрушился смерч огромной силы. Теперь все завертелось у меня перед глазами, свет и тени смешались, а надо всем плыл голос Кана: - Кухарка уже накладывает гуляш. Берите свою порцию и давайте сбежим отсюда. Ну, как? - Что? Бежать? Когда? - Когда угодно! Если хотите - сейчас. - Так-так! - я снова начал понимать Кана. - Сейчас не могу, - сказал я. - Мне еще надо решить несколько вопросов. Я должен задержаться, Кан. Мне хотелось собраться с мыслями, а это лучше всего делать в неразберихе, в толчее, среди гостей. К тому же мне не хотелось сейчас говорить с Каном. Все было еще слишком неопределенно, ново, призрачно и в то же время полно значения. - Хорошо, - сказал Кан. - А я ухожу. Я не могу больше выносить этих восторгов, сантиментов, всей этой неопределенности. Сотни ослепленных птиц забились о прутья своих клеток, обнаружив вдруг, что эти прутья уже не из стали, а из вареных спагетти. И они не знают, что теперь делать - петь или жаловаться. Некоторые уже запели, - угрюмо добавил он. - Скоро они поймут, что чирикать им здесь нечего и что теперь они лишатся последней опоры романтической тоски по [421] родине и романтической ненависти. Оказывается, разрушенную страну уже нельзя ненавидеть - вот ведь как получается. Доброй ночи, Роберт. Он был очень бледен. - Я, наверное, зайду к вам попозже, - сказал я, испугавшись этой бледности. - Не надо. Я иду спать. Приму несколько таблеток снотворного. Да не бойтесь, - сказал он, увидев выражение моего лица. - Ничего я над собой не сделаю. Желаю приятно провести время на этом торжестве, оказавшемся таким невеселым. Доброй ночи, Роберт. - Доброй ночи, Кан. Я забегу к вам завтра днем. - Буду очень рад. Меня мучила совесть, я уже хотел броситься за ним, но был совершенно сбит с толку этим абсурдным, печальным праздником и тем, что в конце сказал Кан. Я остался и, не очень вникая, слушал Лахмана. - Мой недуг пройдет, как страшный сон, - говорил он, усиленно мигая. - А как твой католический бизнес? - поинтересовался я. - Четки и статуэтки святых? - Там видно будет. Пока что я не спешу. Я лучший коммивояжер нашего времени. Чужая вера даст большую свободу действий. А это здорово помогает бизнесу. К тому же католики мне больше доверяют, потому что я не католик. - Стало быть, ты не возвращаешься, а? - Может быть, через несколько лет. Съезжу в гости. Но до этого еще есть время, много времени. Я с завистью взглянул на него. - Чем ты занимался раньше? - спросит я - До нацистов? - Был студентом и сыном зажиточных родителей. Ничему так и не научился. Я не мог спросить, что стало с его родителями, но мне хотелось бы знать, что творилось у него в голове. Однажды Кан сказал мне, что евреи народ не мстительный. Возможно, в этом есть доля истины. Они неврастеники и их ненависть быстро оборачивается смирением, а ради спасения собственного "я" - даже [422] сочувственным пониманием противника. Как любая крайность, да и вообще как любое общее утверждение, это соответствовало действительности лишь отчасти. И тем не менее слова Кана врезались мне в память. Евреи - не мстительный народ, они для этого слишком культурны и интеллектуальны. "Я совсем не такой", - думал я. Я был одинок и казался самому себе троглодитом. Но на сей раз со мной творилось нечто такое, через что я не мог переступить; это странное чувство было так значительно, что все попытки избавиться от него лишь вызывали у меня зуд нетерпения. Это был почти непонятный голос крови, который, как я чувствовал, приведет меня к гибели. Я противостоял этой силе, пытаясь избежать ее, и порой мне казалось, что это мне почти удается. Но затем надвигалось что-то воспоминание, тяжелый сон или возможность приблизиться к безмолвно поджидающему року, - и все иллюзии избавления оказывались раздавленными, как стая бабочек, побитых градом. Мне снова становилось ясно, что это "нечто" здесь, рядом со мной и что мне его не избежать. Оно было у меня в крови и требовало крови. Я мог при свете дня попытаться иронизировать над ним, подшучивать и насмехаться, но солнечный свет лишь ненадолго рассеивал его, голос крови продолжал звучать и ночью наверстывал свое. - Не надо грустить, господин Росс, - сказала фрау Фрислендер. - В конце концов это последняя наша встреча в качестве эмигрантов. - Последняя? - Скоро все кончится. Времена Агасфера миновали. Я озадаченно посмотрел на славную толстуху. Откуда это у нее? Вдруг мне без особой причины стало весело. Я забыл Кана и собственные свои мысли. Я глядел в розовое лицо чистой, добродушной глупости, и мне как-то сразу стало ясно, сколь абсурдным был этот скорбно-торжественный вечер с его наивной помпезностью, волнением и растерянностью. - Вы правы, фрау Фрислендер, - вымолвил я. - Прежде чем устремиться в разные стороны, всем нам напоследок нужно было бы насладиться обществом друг [423] друга. Наша судьба - судьба солдат после войны. Скоро они опять будут только приятелями, но уже не фронтовыми друзьями, все опять будет так, как когда-то. Тогда на прощание нам придется еще раз порадоваться всему тому, чем мы были и чем не были друг для друга. - Это я и имею в виду! Именно это! Рози уже приготовила вам в последний раз гуляш. Со слезами на глазах. Огромную кастрюлю. - Великолепно! Мне всего этого будет очень не хватать. На душе у меня становилось все радостнее. Вполне вероятно, что при этом где-то па дне души оставалось и отчаяние, но, если сказать по правде, когда его не было? Мне казалось, что теперь уже не может случиться ничего плохого, в том числе и с Каном. Я взял свою кастрюлю гуляша и пошел домой. Мне вдруг показалось, что я могу, наконец, сбросить с себя то, что давило на меня свинцовым грузом, и я ощутил внезапный прилив жизненных сил, не думая о том, что еще может наступить и, вероятно, наступит.