Беспокойное лето 1927 - Билл Брайсон (2013)

Когда самолет наконец-то заправили, авиаторы определили верное направление и вновь поднялись в воздух, но тут же снова потерялись. Все утро Чемберлин с Левином летали вслепую, споря друг с другом по поводу своего местонахождения, пока, наконец, им не пришлось сделать еще одну вынужденную посадку. Выяснилось, что они оставили Берлин в стороне и оказались у городка Коттбус почти на польской границе[13].

Слишком устав для дальнейшего полета, авиаторы сняли номер в единственной гостинице Коттбуса и легли спать. Проснувшись, они обнаружили, что стали национальными героями Германии и что из столицы им навстречу вылетел флот военных самолетов. На следующее утро они с эскортом преодолели последний отрезок своего путешествия и были доставлены на берлинский аэродром Темпельхоф. Встречать их вышли более 150 000 человек, и еще 20 000, сбитые с толку ложными слухами, осадили аэропорт Варшавы, откуда ушли ни с чем.

Немцы устроили двум авиаторам такой же пышный прием, как и французы Линдбергу в Париже. Ни один человек не собирал таких восторженных толп до прихода к власти Адольфа Гитлера. В Америке же опять возник почти такой же ажиотаж, как и при известии о приземлении Линдберга. На протяжении трех дней нью-йоркская «Таймс» посвящала им статьи на восемь колонок, описывая буквально каждый их шаг. Публика тоже была в восторге. Когда жены Левина и Чемберлина приехали на пристань в Хобокене, чтобы отправиться на корабле в Германию, их в час ночи провожали шесть тысяч человек.

Впрочем, восторги вскоре несколько приутихли. Президент Кулидж отправил поздравительную телеграмму, но адресовал ее только Чемберлину. Его пренебрежительный жест был широко истолкован как антисемитский. Манхэттенская еврейская газета «Дэй» писала: «Из Нью-Йорка вылетели два человека; два человека рисковали своими жизнями; два человека продемонстрировали героизм и установили рекорд, который оказался не под силу даже Линдбергу. Два человека вылетели, два человека прилетели, оба они американцы. Но президент Соединенных Штатов посылает поздравления только одному из них, и по странному совпадению, тот, кого он обошел своим вниманием, носит фамилию Левин».

Линдберг в своих ежедневных сообщениях, публикуемых в газете «Нью-Йорк таймс» и отсылаемых с борта «Мемфиса», также искренне поздравил Чемберлина, не упомянув имя Левина, хотя, по всей видимости, не из-за антисемитизма, а из-за того, что все еще сердился на Левина за случай, когда тот расстроил его сделку с Белланкой.

Немцы, по-видимому, тоже испытывали некоторое неудобство в связи с Левином. Один берлинский ресторан предлагал ростбиф «а-ля Чемберлин» с «коттбусским картофелем», а одна пивоварня попросила разрешения у Чемберлина назвать в его честь сорт пива, в то время как подобных предложений Левину не поступало.

Левин же, со своей стороны, не делал ничего, чтобы расположить к себе жителей Германии. Он не посещал больниц, не встречался со вдовами, не расточал похвалу немецким авиаторам. У него даже не нашлось вежливых слов в адрес Линдберга; своим успехом тот, по мнению Левина, был обязан исключительно благоприятным погодным условиям, а не мастерству. «Линдбергу повезло, а нам нет, – говорил Левин журналистам. – Будь у нас хотя бы десятая доля удачи Линдберга, мы бы справились гораздо лучше его».

В этот самый момент, к замешательству германских и американских властей, объявился некий немецкий бизнесмен доктор Юлиус Пуппе, которого Левин некогда обманул в США на сделке в 5000 долларов; Пуппе предъявил документ и потребовал передать «Колумбию» в его собственность. Чемберлин же тем временем мило улыбался всем вокруг, но ничего не говорил. Создавалось впечатление, будто, опустившись на землю, он совсем перестал о чем-либо думать, что было недалеко от реальности.

Мир вскоре понял, что ничего особенно увлекательного от Чарльза Левина и тем более от Кларенса Чемберлина не добьешься, и потому быстро утратил к ним интерес.