На все четыре стороны - Адриан Гилл (2011)

Пришлось еще этак с месяц ехать на такси, причем сквозь снежную бурю. Снег был неприятной неожиданностью: я рассчитывал на тропическую весну, а получил что-то вроде отпуска в Рейкьявике. Окружающий ландшафт, пожалуй, был бы неплох, если бы Господь Бог специально для нас не задернул его тюлевыми занавесками. Наконец мы прибыли в эстансию[49], где собирались провести несколько дней. Назавтра я проснулся с угрюмой британской решимостью взять от ситуации все лучшее, по-бойскаутски бормоча себе под нос: «Только не расслабляться», «Ты же хотел приключений» и «Надо было захватить теплое белье». Я распахнул дверь, глубоко вдохнул – и почувствовал сильную боль в челюсти, стукнувшейся о пол. Солнце уже встало, все блестело чистотой и свежестью, и вокруг была сплошная Патагония – и здесь, и там, и везде. Патагония огромна и ошеломительно прекрасна. Ее красота не отпускает ни на секунду, она словно постоянный шум в ушах, зримый звон колоколов, не умолкающих с рассвета до заката, – от нее как бы слегка глохнет глаз. У всех нас есть свой образец природного чуда, шаблон, к которому мы примеряем незнакомый пейзаж. Для меня это Швейцария. Патагония – Швейцария в квадрате с полынью вместо вереска. Она обладает всеми волнующими ингредиентами, которые жмут на мои персональные кнопки. Она стройна и длиннонога, с волшебными плавными изгибами, она уверенна в себе и выразительна, у нее есть характер, она может выругаться, а самое главное – она прямодушна и бесшабашна. Она не из тех коварных скрытниц, что прячутся за своей хрупкостью. Она не пользуется косметикой и придирчива в выборе партнера. Она не для всех.

Лучший и, пожалуй, единственный способ по-настоящему увидеть Патагонию – это смотреть на нее из седла. Собственно, потому мы и приехали на ферму с несколькими тысячами херефордов[50], требующих постоянного ухода. Правда, с лошадьми у меня проблема: я их не люблю. Мало того, я питаю к ним глубочайшее отвращение, если только их не подают с жареным картофелем. Джигитовка не мой профиль. Я катался верхом дважды в жизни: один раз на зловредном пони, которому особенно нравилось кусать детей, а второй – чтобы написать статью о лисьей охоте. И мне хватило. Но вот после завтрака (очень хорошая яичница с ветчиной) англичанка, управляющая поместьем, – ее характер и манера поведения явно сложились под влиянием местного ландшафта, – швырнула мне двух парней и пончо и представила меня лошади, чье имя я тут же забыл. Я всегда забываю имена животных, но мы с ними квиты, потому что они тоже не в силах запомнить мое. Итак, я вскочил в седло. Ну не то чтобы вскочил и не то чтобы в седло. Вскарабкался, примерно как четырехлетний на верхнюю полку в поезде. Через полчаса случилась абсолютно неожиданная вещь: я стал получать огромное наслаждение. И понял, что ошибался: оказывается, я ненавижу не всех лошадей, а только английских. Эти, патагонские, скромны и элегантны, а поступь у них легкая, как у ночного вора. Кроме того, они ведут себя как автоматы. Вы едете, небрежно держа в руках поводья: потянули за левое – свернули налево, за правое – направо, за оба вместе – стоп. Такой, собственно, и должна быть верховая езда. У нас же, в Глостершире, за нее выдают какой-то мучительный аттракцион с ручным управлением, после которого у вас трясутся руки и ноги, а об ощущениях в мягкой части тела лучше умолчать. А еще аргентинские лошади не бегают рысью, что мне как раз по вкусу. Их время разгона от легкой трусцы до сорока миль в час не превышает пяти секунд.