Наша фабрика - Андрей Дудко (2018)

Он жирный, как скотина,

Наш изменяющийся мир.

Встала Бенько и продекламировала свои стихи:

Славящие себя люди

Никогда не узнают, что будет

Внутри скрипящего сапога,

Пока не повиснут

Совсем бескорыстно,

Вниз головой, как серьга.

Следуя ее примеру, Дуванчик тоже прочла:

Луч ветки преломился в стволе

Как двоистый иероглиф,

Поющий о весне.

Это стихотворение сочинила и Рубан. Она вскочила, вне себя от возбуждения, и продолжила запальчиво и театрально, со своей неподражаемой интонацией:

Тяжелый плотный этот ствол

Судьба для листьев и отец

Не убежать им со ствола

Ни вниз, ни вверх, ни в смерть.

Грибнюк осталось съесть всего несколько кусочков, но она тоже захотела прочесть стихи.

– Я вставать не буду, прочитаю так, – сказала она, развалившись.

Мы умираньем не обязаны, а только смазаны,

Мы в умиранье ввязаны, как в вазы,

И плавая, мы крайние счастливцы,

Что можем не слегка, а полно шевелиться.

Дурович тоже внесла вклад:

Это все впереди,

То, что зелено нами.

В этом песни есть

Такие, что стали делами.

В этом разрастание есть,

Обернувшееся временами.

Об этом присутствует весть

С загадочными краями.

Вскоре все присутствующие говорили стихами. И водитель, и заведующая, и дети, и все одновременно рожали бесформенную массу двустиший, спаявшуюся так, что не разобрать было ни стиха. Абракадабра голосов была сложной и живой. Там и здесь из нее выглядывали отдельные слова или их части. На Дышло, забывшую в этом хаосе о своем поручении, вдруг упал стих. Он скользил, и поэтесса то теряла его, разрываемая абракадаброй, то снова сочиняла. Он получился простенький и маленький, как сама икона.

В золоте крестов

Почтимый венцом

Камень заключен,

Прорастивший зерно.

– Ой, – хрюкнула Грибнюк над пустой тарелкой. – Ой-ой, сестрицы!

Перед ней возникла забытая деталь ее самого дальнего детства: изогнувшаяся аркой гусеница на деревянной стене. Деталь сладко искрилась, как фейерверк.

– Ой-ой-ой, – качала Грибнюк головой, обмякнув на стуле. – Это же надо, что происходит.

Закусочная темнела и округлялась. Стоя на месте, стулья двигались.

Обвал поэзии внезапно прекратился, наступила шумящая тишина.

Экскурсанты спохватились, обнаружив себя вокруг убранного стола, и засобирались.

– До свидания, – прощалась заведующая. – Вы мне очень понравились. Приезжайте еще.

– Как-нибудь, – говорили ошеломленные посетители и выбегали прочь.

Автобус спокойно ждал их на стоянке.

– Ну что, удалась маевка? – спрашивала Дурович, но экскурсанты жали плечами, не понимая вопроса.

Дышло перечитала стих в нормальной обстановке и он перестал ей нравиться. Ей хотелось бы рассказать больше.

– Не получился стих, – сказала она Грибнюк.

– Давай перепишем, – ответила та, взметнув ресницы.

Май 2016 г.

Романист

Коротков писал роман. Два года писал, сидя в одном кресле и глядя в одно дерево. Писал сначала как несущественное упражнение, вместо телевизора по вечерам, но за два года роман вырос и превратился в настоящую книгу, и его стало жалко бросать. Все больше времени стал Коротков думать о романе. Не сочинять его, а просто думать о нем: как роман лежит в столе, как сидится над ним возле дерева, как много в нем информации. Писать было сложно: роман обрастал внутренними нитями, и новые слова к нему не приставлялись. Писать было сложно, но хотелось закончить. Тянуло к рукописи.