Любовь и война. Великая сага. Книга 2 - Джон Джейкс (1984)

– Ну, это был не совсем спектакль. От меня действительно требуют его отставки. Очень важные люди.

– В этом я не сомневаюсь.

– Наши запасы истощены, армия на грани голода. – (Юдифь хотела сказать, что и гражданское население не объедается, но сдержалась.) – У нас не осталось почти ничего, кроме чести, поэтому такое поведение, которое позволил себе Купер, простить нелегко. – Мэллори взял с табурета свою шляпу и, вертя ее в руках, добавил: – Но я сделаю все, чтобы отвести от него все нападки, если смогу вернуть его к работе.

Юдифь с благодарностью сжала его руку:

– Не хотите ли чего-нибудь перекусить? Может быть, кофе? Я сушу желуди, а потом жарю их с каплей свиного жира. Получается вполне сносный напиток.

– Спасибо, но я лучше вернусь в отель и посплю хотя бы часок.

– Не могу выразить, как я вам благодарна. – Юдифь поцеловала его в щеку; Мэллори покраснел.

– То, что я говорил ему, было жестоко – по крайней мере, для меня, – сказал он, уже идя к двери. – Одна надежда, что это все-таки поможет.

Когда он ушел, Юдифь посмотрела на лестницу и вдруг поняла, что ужасно голодна. В доме не осталось ничего, кроме фальшивых устриц, приготовленных из липкого сливочного масла, молотой зеленой кукурузы, одного драгоценного яйца и еще кое-каких ингредиентов. Но все это было менее редким, чем сами устрицы, которые теперь добывали янки, а жадные сборщики продавали напрямую заказчикам, готовым платить непомерную цену. На рынке устриц больше не было. Как, впрочем, и всего остального.

В кухне Юдифь обнаружила свою дочь – Мари-Луиза без особого усердия пыталась склеить чашку, которую она разбила, когда помогала матери мыть посуду. Клеем теперь служила рисовая мука, заваренная в кипятке. Намазывая клей на один из осколков, Мари-Луиза бросила на мать тоскливый взгляд, словно протестуя против тяжкого труда. Юдифь ответила на это бодро и твердо:

– Начало неплохое. Пожалуйста, и закончи так же, потом умойся и садись заниматься.

– Хорошо, мама.

Какое счастье, что хоть дочь не причиняет им серьезных неприятностей, думала Юдифь, идя из кухни в гостиную и чувствуя, как в висках начинает пульсировать боль. Ей вполне хватало того, что Купер день и ночь лежал в постели, не произнося ни слова.

Она написала письмо в Монт-Роял с просьбой прислать немного рисовой муки, если осталась лишняя; еще написала поздравление кузине в Черо, которая в прошлом месяце разрешилась первым ребенком. На письмо в Монт-Роял она наклеила десятицентовую розовую марку, на второе письмо – голубую за пять и еще одну старую зеленую. Как же она устала видеть лицо президента на марках любого достоинства!

Закончив с письмами, она села к пианино и склонилась над клавишами, чувствуя неизбывную печаль. В ее светлых волосах появилось несколько седых прядей. Она начала медленно наигрывать «Опустевший стул». Как и многие военные песни, появившиеся на Севере, эта тоже быстро стала популярной по обе стороны фронта. Грустные слова песни отражали настроение Юдифь, и вскоре в комнате уже звучало ее прекрасное сопрано:

Опустевший стул, как прежде,

Вновь напомнит нам о нем,

И слова молитвы нежной

С болью мы опять прочтем.

Какой-то странный звук сверху заставил ее вздрогнуть, и, сбившись с нот, она в недоумении посмотрела на потолок. Показалось или…

Нет. Звук повторился – слабый, но отчетливый звук маленького колокольчика.

Полная надежды, Юдифь взбежала по лестнице, распахнула дверь душной комнаты. Она не видела его в темноте, но ясно услышала его голос:

– Юдифь, ты не могла бы раздвинуть шторы и впустить немного света?

Соленый ветер, долетавший на Традд-стрит с моря, ворвался в спальню, прогоняя спертый воздух. Позже в тот день Купер съел полчашки бульона из индейки и выпил желудевого кофе. Потом отдыхал, повернувшись к высоким окнам, теперь открытым, и глядя на старый дуб и крышу соседнего дома.