Анж Питу - Александр Дюма (1851)

Поборов в себе таким образом дурное чувство с помощью философии, Питу признал, что вел себя с девушкой неподобающим и даже весьма предосудительным образом.

Он рассудил, что такое обращение могло поселить в ней ненависть, что вел он себя крайне нерасчетливо: ослепленная г-ном де Шарни, Катрин может воспользоваться первым же предлогом и разочароваться в блестящих и неоспоримых достоинствах Питу, если Питу проявит скверный нрав.

Итак, следовало доказать Катрин, что нрав у него добрый.

Но как?

Вертопрах на его месте сказал бы: «Катрин обманывает меня и водит за нос, но дай-ка я сам ее обману и посмеюсь над ней».

Вертопрах сказал бы: «Оболью ее презрением, сделаю так, чтобы ей стало стыдно своих похождений и прочих пакостей. Нагоню на нее страх, ославлю на весь свет, чтобы закаялась бегать на свидания».

Но Питу, великодушный, добрый Питу, ошеломленный счастьем и винными парами, сказал себе, что заставит Катрин устыдиться, как она могла не любить такого парня, как он, а когда-нибудь потом признается ей, что раньше думал о ней дурно.

Надо добавить еще вот что: чистосердечный Питу и в мыслях не допускал, что прекрасная, чистая, гордая Катрин оказалась для г-на Изидора не просто смазливой кокеткой, которая заглядывается на кружевное жабо, да на кожаные кюлоты, да на сапоги со шпорами.

Впрочем, стоило ли хмельному Питу так страдать, если бы Катрин и впрямь прельстилась шпорами и жабо?

Рано или поздно г-н Изидор уехал бы в город, женился бы на какой-нибудь графине и больше не взглянул бы на Катрин – тем бы дело и кончилось.

Вот какие достойные старца мысли внушило нашему отважному начальнику арамонской национальной гвардии молодящее старцев вино.

Итак, чтобы поубедительнее доказать Катрин свой добрый нрав, он решил взять назад все обидные слова, которые наговорил ей в течение вечера.

Но сначала нужно было вернуть назад самое Катрин.

Для пьяного, если у него нет часов, время не существует.

Часов у Питу не было, и пройди он десять шагов за порог, его бы развезло, как Вакха или его возлюбленного сына Феспида[241].

Он уже не помнил, что расстался с Катрин более трех часов назад и что путь до Пислё занимает у Катрин самое большее час.

Он ринулся прямиком через лес, храбро продираясь сквозь чащу и не желая петлять вместе с торной дорогой.

Оставим его блуждать под деревьями, в кустах, в колючих зарослях, сокрушая то ногой, то палкой принадлежащий герцогу Орлеанскому лес, который в ответ немилосердно хлестал его и царапал.

Вернемся к Катрин, которая вслед за матерью ехала домой, погруженная в задумчивость и отчаяние.

Неподалеку от фермы есть болотце; в этом месте дорога сужается и двум лошадям рядом не проехать – только гуськом.

Мамаша Бийо поехала вперед.

Катрин последовала за ней, как вдруг ей послышался тихий призывный свист.

Она обернулась и разглядела в темноте галун на фуражке, принадлежащей лакею Изидора.

Она помедлила, чтобы мать отъехала подальше, и та спокойно продолжала путь, зная, что ферма в какой-нибудь сотне шагов.

Лакей приблизился к Катрин.

– Барышня, – сказал он, – господину Изидору надобно повидать вас нынче же вечером; он просит, чтобы в одиннадцать часов вы встретились с ним, где сами скажете.

– О боже! – промолвила Катрин. – С ним приключилась беда?

– Не знаю, барышня, нынче вечером он получил из Парижа письмо, запечатанное черным сургучом; я здесь вас уже час поджидаю.

Часы на церкви Виллер-Котре пробили десять; удары плыли на бронзовых крыльях по воздуху один за другим.

Катрин огляделась.

– Что ж! Здесь темно, безлюдно, – сказала она. – Я буду ждать вашего хозяина на этом месте.

Лакей вскочил на лошадь и галопом умчался.

Дрожа с головы до ног, Катрин вернулась на ферму следом за матерью.

О чем еще хочет поведать ей Изидор в столь поздний час, как не о какой-нибудь беде?