Анж Питу - Александр Дюма (1851)

Когда тебя не любят, не так уж неприятно знать, что тебя хотя бы побаиваются, и Питу, весьма трепетно относясь к собственному достоинству, чувствовал себя не на шутку польщенным от того, что Катрин испытывает перед ним страх.

Но так как он не был столь искушенным психологом, чтобы догадываться, что думает женщина на расстоянии полутора лье от него, то ограничился тем, что всласть наплакался, а потом завел одну за другой унылые деревенские песни на самые жалобные мелодии, какие знал.

Воинство его было бы изрядно разочаровано, если бы командир явился перед ним, изливая душу в столь безутешных сетованиях.

От души попев, поплакав, пошагав, Питу вернулся к себе в комнату, перед которой обожествлявшие его жители Арамона выставили вооруженного часового, дабы оказать ему почет.

Часовой уже был настолько пьян, что разоружился: он спал, сидя на каменной скамье и поставив ружье между колен.

Удивленный Питу разбудил его.

Тут он узнал, что тридцать его молодцов заказали пирушку у папаши Телье, Вателя[238] здешних мест; что двенадцать самых развязных молодок увенчали победителей лаврами, а для местного Тюренна, победившего Конде[239] из соседнего кантона, оставлено почетное место.

Сердце Питу так истомилось, что желудок тоже начинал терпеть муки. «Мы удивляемся, – говорит Шатобриан, – сколько слез вмещает в себя королевское око, но никому не под силу измерить ту пустоту, что образуется от слез в желудке взрослого человека».

Часовой увлек Питу в пиршественную залу, где его встретили громовыми приветственными кликами.

Он молча поклонился, молча сел и с присущим ему хладнокровием набросился на ломти мяса и салат.

Он ел и ел, пока на сердце у него не полегчало, а желудок не наполнился.

XL. Неожиданная развязка

Когда за горем следует пиршество, горе или становится еще острее, или сменяется полным утешением.

Через два часа Питу спохватился, что боль перестала расти.

Он встал – меж тем как его сотрапезники уже не в силах были подняться на ноги.

Он обратился к ним с речью о спартанской трезвости, не смущаясь тем, что все они были мертвецки пьяны.

Ему подумалось, что, пока все храпят прямо за столом, недурно было бы пойти прогуляться.

Что до юных жительниц Арамона, то мы должны сообщить, что, к их счастью, они ускользнули до десерта, пока головы у них еще не успели закружиться, ноги – подкоситься, а сердца – воспламениться.

Питу, храбрейший из храбрых[240], невольно призадумался.

Сколько любви, красоты, пышности он перевидел, но в душе и в памяти у него осталось лишь несколько взглядов и последние слова Катрин.

Память, подернутая дымкой, подсказывала ему, что рука Катрин несколько раз коснулась его руки, плечо Катрин по-свойски задело его плечо, а во время затянувшегося спора она даже позволила себе кое-какие вольности, приоткрывшие ему все ее достоинства и чары.

И тут, пьянея от всего, чем ранее столь хладнокровно пренебрег, он принялся шарить вокруг, словно человек, только что пробудившийся ото сна.

Он вопрошал темноту, зачем он с такой суровостью обрушился на девушку, проникнутую любовью, нежностью, очарованием, на девушку, которой, в сущности, так легко было в самом начале жизни прельститься бесплотной мечтой. Увы, с кем не бывало!

Кроме того, Питу гадал, почему ему, неотесанному, неказистому бедняку, поначалу выпало счастье внушить чувство самой красивой девушке во всей округе, хотя за ней увивался, не считая сие зазорным для себя, первый щеголь здешних мест, красивый и знатный юноша.

Питу тешил себя мыслью, что есть, видно, и у него свои достоинства: он сравнивал себя со скромной фиалкой, источающей незримый аромат.

В том, что аромат и в самом деле незрим, нет ни малейших сомнений, однако истина все же в вине, в том числе и в арамонском.