Анж Питу - Александр Дюма (1851)

Питу был уязвлен. Когда приносишь такую жертву, пускай даже сам стараешься, чтобы ее не заметили, все-таки в глубине души ждешь хоть какой-нибудь награды, а между тем Катрин только и делала, что морочила Питу, издевалась над ним, вне всякого сомнения сравнивая его с Изидором де Шарни, и вот все добрые намерения Питу развеялись. Самолюбие – это уснувшая гадюка: ее можно с ходу раздавить, но наступать на нее неразумно.

– Сдается мне, барышня, – возразил Питу, – что вы сами на меня обиделись.

– С чего вы взяли?

– Сначала прогнали меня с фермы, не дали никакой работы. Нет, господину Бийо я об этом ни слова не сказал: у меня, слава богу, есть руки и сердце, я сам могу о себе позаботиться.

– Уверяю вас, господин Питу…

– Хватит, барышня! Вы у себя дома хозяйка. Значит, вы меня прогнали; а если так уж вышло, что вы шли к павильону господина де Шарни, а я оказался там, и вы меня заметили, то надо было со мной заговорить, а не удирать, как мальчишка из чужого сада.

Гадюка выпустила жало: спокойствие Катрин растаяло, как туман.

– Удирать? – повторила она. – Разве я удирала?

– Вы бежали, как на пожар, барышня, не успел я захлопнуть книгу, как вы уже вскочили на беднягу Каде, который был привязан в зарослях; он объел всю кору с ясеня – пропало дерево!

– Пропало дерево? Да что вы такое говорите, господин Питу? – пролепетала Катрин, чувствуя, что теряет всю свою самоуверенность.

– Да ведь дело понятное, – продолжал Питу. – Покуда вы собирали живучку, Каде пасся, а за час он много всего успел сжевать.

– Какой там час! – вскричала Катрин.

– Барышня, чтобы так ободрать дерево, лошади надобно не меньше часа поработать зубами. Небось вы столько живучки набрали, что хватило бы на всех, кто был ранен на площади Бастилии; эта травка и впрямь хороша для припарок.

Катрин, бледная, сбитая с толку, не знала, что и сказать.

Питу тоже приумолк: он и так уж достаточно наговорил.

Остановившись на развилке дорог, мамаша Бийо распрощалась с приятельницами.

Питу терпел адские муки, потому что он терзался от раны, которую нанес: от боли он переминался с ноги на ногу, словно птица, готовая взлететь.

– Ну, что скажет офицер? – крикнула фермерша.

– Он желает вам доброго вечера, госпожа Бийо.

– Нет, погодите еще, – произнесла Катрин упавшим голосом.

– И вам того же, – сказала фермерша. – Ты идешь, Катрин?

– Ну, скажите же мне правду! – прошептала девушка.

– Какую правду, барышня?

– Значит, вы мне не друг?

– Увы! – промолвил несчастный, который в силу своей неопытности дебютировал в любви в несносном амплуа наперсника, в роли, которую лишь хитрецы умеют обернуть к своей выгоде, поступаясь самолюбием.

Питу чувствовал, что тайна вот-вот сорвется у него с языка; он чувствовал, что по первому слову Катрин готов сдаться.

Но в то же время он сознавал, что стоит ему заговорить, и он погиб; он сознавал, что умрет с горя, если Катрин сама скажет ему о том, о чем он только подозревал.

Пронзенный этим опасением, он онемел, как римлянин.

Он отвесил девушке поклон, исполненный такого почтения, что у нее сжалось сердце, с приветливой улыбкой поклонился г-же Бийо и исчез в густых зарослях.

Мамаша Бийо сказала дочке:

– Вот хороший парень: и ученый, и сердце доброе.

Оставшись один, Питу принялся рассуждать сам с собой.

– Неужели это и есть любовь? Иногда от нее так сладко делается, а иногда ужас как горько.

Бедняга был добр и простодушен; ему и в голову не приходило, что в любви мед перемешан с полынью, и весь мед достался на долю г-на Изидора.

С этой минуты, причинившей ей невыносимые страдания, Катрин прониклась к Питу боязливым почтением, какого у нее еще недавно и в помине не было по отношению к этому потешному и безобидному чудаку.