Тропинка вела от одной деревни к другой, нередко проходя через дворы отдельно стоящих хижин. Никто, кроме собак, не выражал недовольства, когда я открывала калитки и ныряла под веревки с развешанным бельем или огибала свинарники и загоны для буйволов. Все сидели снаружи, нежась на непривычно ярком солнышке, пока была такая возможность. Почти все необходимое для жизни крестьяне изготавливали сами: корзины из туго сплетенного тростника с ремешками из коры, удерживавшими их на голове; силки, вырезанные из цельного куска дерева, едва способные придавить бурундуку лапку; ароматические палочки, плужные лемехи, золу, бумагу и воск.

Наконец тропинка привела меня к берегу реки. Я видела ее продолжение на том краю: она зигзагом вилась вверх по холму. Путь на тот берег лежал через бурлящую воду по колено, из которой торчали скользкие, поросшие мхом валуны. И вот, под изумленными взглядами нескольких мальчишек, я сбросила рюкзак, взяла по камере в каждую руку и шагнула в воду. Неровное дно было испещрено предательскими ловушками, течение утягивало, а камни выскальзывали из-под ног. Я думала было попросить о помощи, но, честно говоря, не хотела доверять мальчишкам тяжелый рюкзак и дорогие камеры. На полпути шлепанец зацепился за камень, липучка расстегнулась, и мне осталось лишь беспомощно наблюдать, как его уносит течение. Дети бросились вслед, как ищейки; подобно кузнечикам, они перескакивали с одного валуна на другой, едва касаясь их ногами. Меньше чем через минуту они вернули мне туфлю, дерзко улыбаясь и сверкая белоснежными зубами. Я отдала свои сумки, которые в их руках были в гораздо большей безопасности, и стала смотреть, как они перебираются на тот берег.

Вечер застал меня в расселине посреди холма между двумя рисовыми полями. Я карабкалась наверх; по обе стороны высились бамбуковые заросли, выставившие свои отростки, как капканы, в сгущающемся тумане, мрачные тени в узкой теснине с их появлением стали еще мрачнее. Я уже оставила надежду найти ночлег, как вдруг набрела на ветхую лачугу, охраняемую на редкость злобной собачонкой с крысиным хвостом. Я отбивалась и уворачивалась от нее, пока меня наконец не спасла старая бабушка, которая возникла на пороге и пригласила меня войти. На семейном алтаре у двери лежал лишь апельсин месячной давности, сдувшийся наполовину и жесткий как подошва. С сушившихся решеток над очагом свисала почерневшая паутина, а запаса риса, который в других домах обычно хранили на чердаке, нигде не было видно. У детей были впалые щеки; они прятались в тени с любопытным, но настороженным видом.

Старуха принялась неумело торговаться, и я дала ей больше, чем она попросила. Это было мрачное место, где дети часто и бесшумно плакали. Все взрослые жители хижины, кроме, пожалуй, старой бабушки, были опиумными наркоманами. Сбросив рюкзак, я вышла из безрадостного дома и оказалась в лишь чуть менее унылом саду. Женщина средних лет стояла посреди грядки с листовой горчицей и с силой выдергивала старые овощи, чтобы высадить новую рассаду. Она вырвала из земли две белые редьки, покрытые волосатыми отростками и твердые, как дерево. Стоявшая рядом девочка с бритой головой тут же выронила мотыгу и схватила корешки, вручив один младшей сестре и на ходу вгрызаясь в другой. Она даже не вытерла землю. Младшая сидела на камне, сжимая в кулачке свое грязное сокровище; время от времени она терла его о щеку и ковыряла ногтем, а потом сосала пальчик.