Последний из Саларов - Мохаммад-Казем Мазинани (2016)

Люди из семьи Султана-Али были потомственными слугами Салар-ханов, и жили они в сторожке возле крытого коридора. У Султана-Али и его жены Шабаджи была всего одна дочь и двое сыновей. Больше плодиться не разрешил старый шазде: мол, нечего тут рожать семерых, восьмерых, а то и десятерых… нечего! Лакейство было не единственным занятием Султана-Али. Случалось, нищие местные женщины приносили ему своих больных детей, и он их вылечивал. Никто так, как он, не умел поплевать на рану и растереть или обвести болячку особой чертой… А когда шазде не видел, то и господская конфета отправлялась в рот больному.

Под террасой перед входом в особняк находились две каморки, которые все называли просто – «берлоги», а в них жили две «бабы-яги»: старушки, о которых никто уже и не помнил, были ли они в молодости чьими-то женами или рабынями, служанками или кормилицами. Имена у них были те еще: Обрез-Коса и Быстроножка; первая смуглая, вторая – кровь с молоком. Хотя они были сильно в возрасте, но без дела старались не сидеть: то возились с сухим кислым молоком, разводя его, то раскладывали на солнце сушиться зрелые абрикосы – получалась отличная курага. То на подносах зерно перебирали, а еще орехи кололи, чистили гранаты или отскребали нагар с пекарных форм… Если совсем работы не было, то сидели на солнце, запасая энергию впрок. А порой, когда Быстроножка была в ударе и мужчин поблизости не наблюдалось, она надевала парик, деревенскую короткую юбку и начинала звенеть бубном и зазывно танцевать и гримасничать. Представления эти бывали искусны, и настолько, что собиралась и усадебная прислуга, и даже местные женщины, хохотали чуть не до обмороков. Обрез-Коса тоже была первоклассная «машатэ» – наряжальщица; решив тряхнуть стариной, она, бывало, кипятит в кастрюльке гранатовую кожуру или красильную марену, потом женщинам волосы красит. Или при помощи хны и промасленной бумаги, из которой ножницами вырезала трафареты, она на ладонях и ногах женщин делала похожие на татуировку картинки: всмотришься – рот разинешь. Жаль, что чаще всего она бывала сильно не в духе: пудом меда не подмажешь. Злобилась и всё ворчала и хмурилась, и цеплялась ко всем, а иногда и вовсе не вылезала из «берлоги» по нескольку дней. В таком настрое она всё возилась с какой-то ветошью и раздраженно дергала морщинистым ртом. Говорили, что в молодости и колдовством она занималась, но в последнее время никто за ней этого не замечал. Разве что Быстроножка видела однажды, как та втыкала иглу в восковую куклу, которую сама же и слепила.

На закате солнца две «бабы-яги» ужинали и шли спать в свои «берлоги»; и Остатки-Сладки после заката боялся проходить мимо «берлог», особенно Обрез-Коса пугала его: глазки ее блестели из темноты, как звериные.

…Глаза шазде вспыхнули от ярости: он вращал ими в глазницах, и взгляд его накалялся и пылал как угли в проволочной корзинке[6]. Опять явилась кошка Полосатка и сидела на террасе, неотступно наблюдая за каждым движением старого князя. Кошачий этот взгляд был скорее взглядом человека, чем животного; это было приоткрытое оконце на поле Страшного суда[7], неземное предупреждение, чрезвычайное сообщение из неизвестного нам мира.

Шазде взял раскаленные щипцы и внезапно бросил их в кошку. С непостижимой ловкостью она сразу оказалась на другом месте, но так зашипела, что на месте сердца у князя словно бы образовалась пустота.

– Чертова тварь! Только ее тут не хватало… Султан-Али, выбрось-ка со двора это наглое животное!

От гнева шазде чуть удар не хватил. Согласно записи на фамильном Коране, возраст его достиг девяносто пяти лет; у него были толстые, подкрученные на концах усы, а кожа лица словно дубленая, искусно выделанная; раз в два дня Султан-Али его брил. Хотя шазде не был очень высок, но фигуру имел внушительную, под стать своим предкам. В последнее время, однако, он всё чаще чувствовал слабость. Грыжа его надулась как жабий зоб, а сердце то и дело пускалось иноходью…