Свечи на ветру - Григорий Канович (1979)

– Всю жизнь ты ее боялся. До свадьбы, на свадьбе и сорок лет после свадьбы. Где это слыхано, чтобы мужчина сам не мог кошкой распорядиться?

– Выздоровеет Даниил, он тебе любого кота поймает, – не обиделся на могильщика дед.

– Некогда мне их ловить, – сказал я. – Мы с бабушкой в город едем.

– В город?

– В тюрьму.

Я хотел, чтоб об этом знал весь свет. Сейчас для меня на земле не существовало более прекрасного места, чем город, чем тюрьма, где неизвестно за какие грехи сидит мой отец. Пусть могильщик попросит Пранаса или Ниссона. Они ему поймают самую лучшую кошку.

– Сколько твоему арестанту осталось? – спросил он у деда.

– Еще три года.

– Десять лет… Подумать только, – почти с гордостью произнес могильщик. – Как настоящий убийца.

– Отец – убийца? Кого он убил? Кого? – вцепился я в рукав деду.

– Кого он убил? – протянул дед, как бы советуясь с могильщиком. – Твою мать… Меня… Бабушку…

– Неправда! – закричал я. – Неправда! Он вас и пальцем не тронул…

И я заплакал.

– Не плачь, – сказал могильщик. – Твой отец – не убийца. Такие вот делишки.

Слезы душили меня. Я глотал их, давясь и отрыгивая. Никогда еще в мой желудок не попадала такая уйма слез – до чего же противных и соленых! Я часто слышал от бабушки, будто Господь Бог создал слезы для облегчения души. Почему же он не сделал их сладкими?

– Когда твой арестант вернется, – как ни в чем не бывало продолжал могильщик, – пришли его ко мне. Никто его после тюрьмы, кроме меня, на работу не возьмет.

– У него есть ремесло. Он неплохой портной, – заступился за сына дед.

– За десять лет он, наверно, разучился даже нитку в иголку вдевать.

– Не разучился, – проворчал я.

– По-твоему, он и в тюрьме шьет? – обратился могильщик к деду.

– А что же он там еще делает?

– Что делает? – Иосиф отстегнул деревяшку и прислонил ее к стулу. – Ест, спит и думает, как бы все изменить в мире. Хорошенькое занятие для портного! Портной может сшить брюки. Сузить. Подкоротить. Удлинить. А мир нельзя ни подкоротить, ни сузить. Он давным-давно сшит.

– Если уж ты такой умник, то ответь: почему же его тогда держат в тюрьме? – обиделся дед. – Почему на волю не отпускают? Значит, он что-то может. Значит, мир сшит не по той мерке.

– Почему на волю не отпускают? Очень просто. Раз тюрьма построена – кто-то должен в ней сидеть. Пустовать она не может.

– Живого не хоронят, невинного не сажают, – вздохнул дед. – Давай лучше про кошку… Да вот и она… Кис, кис, бездельница…

Наша кошка никогда не ловила мышей. Сам я ни разу не видел, чтобы она их выслеживала или победно носила по дому в своей острозубой розовой пасти. Вовсе не для ловли мышей держала ее бабушка. Кошка была ее единственной подругой и собеседницей. Она часами слушала старуху, хитро и льстиво поблескивая глазками, и если перебивала, то коротким и почтительным «мяу!».

Куда уж бедному деду было с ней тягаться. Бестолковый, вспыльчивый, упрямый, он суетился, кричал на бабушку, а та только еще больше злилась и обзывала его всякими обидными для часовщика и мужчины словами.

– Баба! Баба! – обрушивалась она на него, как будто сама не была бабой. – У кошки поучись!

– Не буду ластиться. Не буду мяукать, – храбро защищался дед.

Уж до чего бабушка меня любила, но и я не мог сравниться с нашей кошкой. Со мной старуха никогда не садилась вместе есть, а с кошкой и завтрак делила, и обедала, и ужинала чем Бог послал. У кошки даже было свое место за столом – она взбиралась на табурет напротив бабушки и смотрела на нее, как бабушка в молельне на раввина.

Охотиться за мышами у кошки не было никакой надобности. Чтобы размяться и совсем не разжиреть, она иногда устраивала охоту на дедовы часы. Ухватится за длинную цепочку и давай таскать по дому. Дед вскакивал и принимался гоняться за ней, как за нечистой силой.