Книга воспоминаний - Петер Надаш

Барышня лежала вроде как на боку, вокруг разбросаны были белые одежды, колени она подтянула почти к самой груди, как бы пытаясь свернуться калачиком, а внушительного размера и, с сегодняшней точки зрения уже искушенного человека, красивейшие ягодицы повернула к отцу; но что повернула! она их протягивала, предлагала, дарила ему! он же, то резко припадая вогнутым пахом к округлости этого зада, то подаваясь назад, стоял над нею на корточках или на коленях и одной рукой сжимал распущенные темные волосы барышни, ухватив их у самых корней, судорожно, с безумной силой; то есть он был в ее замкнутом теле полностью, свободно, мощно, и вместе с тем самым чувственным образом мог бесчинствовать в нем, и сегодня я могу это знать; ведь в таком положении наш орган не только способен проникнуть как можно глубже, а можно сказать, и выше, но, касаясь припухшего клитора и больших губ нежными складками крайней плоти, венчиком головки и набухшими узловатыми жилами, может скользить по горячему, обнимающему его лону влагалища, отчего эрекция становится настолько сильной, пульсирующей, что мы доходим до шейки матки, последнего на нашем пути препятствия! лоно заполнено целиком, и уже непонятно, что наше и что ее; потому в этой позе возможно как насилие, так и нежнейшее взаимное соитие, наслаждение, слаще которого невозможно себе представить; но в данном случае все, что я видел, была лишь судорожно согнутая спина отца и его слегка раздвинутые ягодицы, отчего казалось, что он как бы собирается испражниться; он поддерживал себя свободной рукой, и в моменты, когда он ритмично подавался назад, становилась видна и его огромная, чуть подтянутая к животу мошонка, после чего следовал очередной толчок, и то хлюпающее место, в котором рождалось их наслаждение, снова полностью скрывалось; барышня пронзительно и тонко повизгивала, рот отца был открыт и страшен, потому что казалось, что он не в силах его закрыть, высунув изо рта кончик языка, он тяжко хрипел, открытые тоже глаза смотрели в пустоту; но, конечно, тогда я никоим образом не мог как-то соединить этот визг и хрип с очевидным и для меня наслаждением, тем более что когда отец достиг наивысшей точки проникновения, когда он, казалось, нашел свое окончательное место и замер, когда по всему его телу, густо покрытому пятнами черной растительности, пробежала какая-то бессильная и вместе с тем ненасытная дрожь, он, приподняв за волосы голову барышни, несколько раз изо всех сил ударил ею об пол; и хотя визг ее именно в это время звучал сладострастней всего, она все же забилась под ним, ища спасения, но толчки отца после кульминации стали более нежными, хотя и не менее сильными, отчего более тихим, почти интимным сделался и визг барышни, однако отец еще раз вздернул за волосы ее голову и ударил об пол с оглушительным треском и грохотом.

И если в этот момент удовольствие мое оказалось намного большим, чем изумление, и я даже забыл о присутствии матери, и все мои чувства были прикованы к этому зрелищу, больше того, я даже был счастлив тем, что могу это видеть, то объяснялось это не просто детским любопытством и не только тем, что благодаря моему хайлигендаммскому приятелю, на год-другой старшему, чем я, графу Штольбергу, я был в общем-то уже посвящен в эту тайну, а тем, что во мне неожиданно и одновременно пробудилась целая гамма прежде где-то таившихся вожделений, жестокости, побуждений; мне казалось, это они застали меня с поличным, будто своим визгом барышня разоблачила меня! это зрелище было чувственным озарением, потому что все это связано было не со мной, не с отвлеченным знанием, не с моим приятелем, которого я как-то случайно застукал на болоте, когда, растянувшись на зыбком мху в зарослях тростника, он развлекался своим елдачком, и даже не с моим отцом, а прямо и непосредственно с объектом моего восхищения и влечения: фрейлейн Вольгаст.