Книга воспоминаний - Петер Надаш

Они по-прежнему занимают только комнаты наверху. Нижний этаж, за исключением кухни, пустует и зимой не отапливается. Я могу прибыть сюда почти незаметно, не беспокоя их. И если я захочу, они даже не заметят, что я нахожусь в доме. Ключ мы держим на заднем крыльце, на балке под крышей. На первом этаже есть комната, где, чиркнув спичкой, можно разжечь уютный огонь в изразцовой печи.

В течение трех лет он жил с ними в этом доме. В этой комнате. И если в своих воспоминаниях я называю его другом, то вовсе не из-за общего детства, а потому, что за эти три года мы стали очень близки. Хотя говорили мы в основном намеками. Шла ли речь о прошлом или о настоящем, мы оба старательно избегали полной откровенности. О его жизни я не узнал ничего, чего не знал или не наблюдал до этого. Сам я тоже не раскрывал ничего нового для него. И все-таки по прошествии двадцати лет мы вернулись к взаимному, преодолевающему все наше несходство влечению, с которым не знали что делать в детстве. Этот возврат, возможно, был связан с тем, что все мои успехи медленно, но верно обращались неудачами и что он, похоже, больше никоим образом, никогда и ни с кем не желал самоотождествляться. В том числе и со мной. Он чуток, чувствителен и все же закрыт. Холоден. Не знай я болезненной изнанки этой холодности, то мог бы сказать, что он стал походить на точно чувствующую, точно мыслящую, включенную на полные обороты машину.

Осведомленность в человеческих связях и отношениях побуждает меня на все в этом мире смотреть как на временное и изменчивое. То чувство, которое я считаю сегодня любовью и дружбой, может оказаться завтра не чем иным, как обычной потребностью в разрядке физического напряжения или циничным сообщничеством в интересах преодоления тех или иных обстоятельств. Я отношусь к этому с абсолютно спокойной совестью. И никогда не лгал себе, ибо я знаю о неизбежно волнообразном характере действия, преследующего определенную цель. На предыдущих страницах я уже выставил себе все оценки. Мне неведомы ни любовь, ни дружба. И все-таки в худшие свои часы я чувствую, что мир есть сплошное нагромождение разочарований. Будь я разочарован в себе или в ком-то другом, я мог бы наверняка предаться этому разочарованию. Я никаких таких чувств не питаю, однако их отсутствие в себе переживаю столь остро, что кажется, будто испытываю сами эти недостающие чувства. Что попросту означает, что я еще не вконец отупел. И наверное, именно потому в течение этих трех лет жизненной необходимостью для меня стало внимание и чувствительность человека, прикасаться к которому мне не нужно, больше того – нельзя, да и в нем уже не осталось такой потребности; и все же он ближе мне, чем любой человек, чьим телом я мог бы обладать.

Мои тетушки и виду не показали, что удивились. Об их недоумении можно было судить разве что по некоторой заторможенности движений. Они были более разговорчивы, чем обычно. Довольно долго суетились вокруг нас – так, как будто моего друга не было. А на его чемоданы даже не обращали внимания. Они были возбуждены. И говорили одновременно. Но не перебивая друг друга, а выплескивая на меня, каждая своими словами, детали одной и той же истории. За день до этого в деревне повесились двое парней. Я их знал. Но чтобы помочь мне их вспомнить, они принялись подробно их описывать. По счастью, их вовремя обнаружили и перерезали веревку. Оба выжили, теперь в больнице. Они повесились на одной веревке. Связав на обоих концах по петле, перебросили ее через балку сарая. Встали на ящики для яблок и одновременно выбили их из-под ног. Говорят, что они были влюблены в одну и ту же девушку. И неизвестно, что было бы, если бы куры соседки не неслись где попало. Если бы она не направилась именно в тот момент разыскивать яйца. Девушка якобы сказала каждому из них, что влюблена в другого. Но соседке все-таки удалось впихнуть ящики им под ноги. Остановить тетушек было непросто. Мы голодны, сказал я без перехода. И они быстро соорудили нам ужин.