Книга воспоминаний - Петер Надаш

В моем отвращении к пряткам и пустопорожнему мудрствованию, в склонности к опрометчивым действиям и неспособности распоряжаться успехами, очевидно, немалую роль сыграла природная склонность к такому уравновешиванию чувств и разума, что они почти нейтрализовали друг друга; и поскольку я много ездил по свету и подолгу жил за границей, то догадываюсь, что в другой среде я, видимо, был бы другим человеком, и потому считаю весьма рискованными любые попытки определить национальный характер как-то иначе, чем исходя из индивидуальных черт человека. Ведь каждый из нас – вариант. Вариант, определяемый полом, происхождением, религией и воспитанием. И если кто-то еще ребенком захочет найти свое место в сообществе, он постарается выбрать предков с характерами, которые ему представляются наиболее выдающимися, но поскольку любой, самый исключительный, характер все же является вариантом характера национального, то на самом деле он выбирает только среди вариантов.

Я выбрал для себя два варианта одного и того же деятельного типа личности – гедонистический и карьеристский характер моего деда и вариант аскетического героя в лице моего отца. На первый взгляд они отличались как день и ночь. Единственной общей чертой в их судьбе было то обстоятельство, что оба погибли в проигранных и катастрофических для их нации войнах. Дед погиб в тридцать семь, мой отец – в тридцать четыре года. Их ранняя смерть объединила их, и эта единственная связь между ними заставила меня усвоить жизненный принцип, что смерть, разумеется, стоит превыше всего, однако не означает конца жизни. Моя мать воспитывалась полусиротой, меня же воспитывала вдовой. Победа, видимо, вещь хорошая, но жить можно и с муками поражения. И в соответствии с этой традицией будут делать свой выбор мои дочь и сын.

Мне сейчас тридцать семь. Ровно столько, сколько было моему деду, когда он сложил голову в одном из самых кровавых сражений Первой мировой войны. Потерять жизнь без того, чтобы жизнь пропала. Как это возможно? Над этой головоломкой я и размышляю сейчас. После смерти моего друга прошло уже больше трех лет. Сейчас ночь. Я измеряю разные времена. За окном тихо накрапывает весенний дождь. Жемчужные капли, повисев на огромном оконном стекле в дружелюбном свете настольной лампы, срываются под собственной тяжестью. Я думаю о том, в каком возрасте должен оставить своих детей, и вроде бы удивляюсь, что вообще задержался здесь так надолго. Сижу в уставленной книгами комнате, в некотором, приятном мне, беспорядке, в ночной тиши. Несколько минут назад жена, разбуженная каким-то недобрым чувством или дурным сном, вышла, скорее всего пошатываясь, из спальни. Я прислушался: пройдя на ощупь по темной прихожей, она вошла в кухню, выпила воды, со звоном поставила стакан на стол, после чего заглянула в детскую и уже более уверенными и тихими шагами вернулась в спальню. Когда она открыла дверь в детскую, я почуял это не слухом, а обонянием. Мне показалось, я ощутил запах спящих детей. Возможно даже, ощутил не носом, а всей своей плотью. У жены, без сомнения, чутье это развито во сто крат больше, чем у меня. Ко мне она не заглядывает. Хотя с тех пор, как я начал заниматься по ночам этой рукописью, о которой мы не обмолвились с ней ни словом, я знаю, что она пребывает в таком же беспокойстве, как в те времена, когда я здесь пил в одиночку. Она боится за наших детей.